жена Александра все свое состояние потратили на санитарные поезда во время войны, на лазареты, врачей, оборудование и строительство так называемого Феодоровского городка в Царском Селе (слушал, неприлично приоткрыв рот – таких подробностей не знал никогда и злорадно подумал, что и умное руководство, наверное, узнает об этом только теперь, консультируясь со специалистами…) – тоже вполне врачебного учреждения. А когда прогремела революция… (Здесь перебил хмуро: какая, к черту, революция… Тривиальный и подлый государственный переворот!) – о, тогда комиссары большевиков стали вызывать к себе на допрос всех членов императорской фамилии и со всех брали официальную подписку о количестве денег на счетах. Сами Романовы были в то время уже на пути в Екатеринбург, к месту последнего упокоения, и ничего свидетельствовать не могли, но большевики все узнали окольными путями. И успокоились. На нет и суда нет. На самом же деле все было не так…
Заговорщицки подмигнув, Штерн подошел к горке с безделушками и из потайного ящика вынул старинную кожаную папку с монограммой.
– Это финансовые документы французского государственного банка, – сказал с дрожью в голосе. – Папка попала ко мне случайно – в сорок четвертом, после освобождения Парижа союзниками, я вошел в город в составе войск коалиции. Я бродил по городу, он мало напоминал довоенный Париж, но на набережных и на Монмартре по-прежнему, будто ничего не случилось, коротали часы букинисты. Я всегда любил интересные книги и с удовольствием – когда не было служебных забот (я помогал союзникам искать и оценивать похищенные немцами ценности) – рылся в развалах. И вот однажды старичок-букинист, неизвестно как выживший при немцах соплеменник, показал мне эту папку. «Это как бы и мусор, месье, – сказал он. – Но – возьмите. Как еврей еврею, я обещаю вам, что когда-нибудь вы меня вспомните добрым словом…»
В папке были документы по вкладам русской императорской фамилии в банки Франции. Бегло просмотрев их, Штерн не нашел ничего особенного: счета, перечисления, отчеты, проценты – разве что определенная принадлежность делала эти документы занятными: русские, царские. А так? Что с ними делать? Но по неизбывной страсти к старинным вещам Штерн оставил находку у себя.
– И вот прошли годы и десятилетия… – произнес грустно. – Я, как специалист, стал консультировать коллекцию художественных ценностей банка «Империал». У них прекрасные вещи, раритеты, верьте на слово. Хотя… Может быть, мне и удастся уговорить управляющего показать их вам, – взглянул гордо. – Управляющий настолько ценит мои услуги, что еще ни разу не отказал мне! Так вот, совершенно случайно, впроброс, между прочим (мы говорили о том, сколько может стоить коллекция) управляющий сказал: «Она стоит не меньше нежели деньги Романовых!» О, я знал, кто такие Романовы! Особенно хорошо я понял это тогда, когда этот итальянский макаронник заявился к нам с финтифлюшкой от часов (какой-то дурацкий брелок, голая девка) и, предъявив ее, потребовал деньги «предков» – как он выразился. Мне ничего не объяснили, но финтифлюшку показали, и я легко доказал, что она изготовлена на одной из варшавских фабрик не ранее тридцатого года! Вы ведь знаете – поляки мастера подделывать. О, сколько гуляет по свету, по аукционам, «подлинных» ваз Людовика XIV, личных предметов из туалета Наполеона Бонапарта – а ведь все это работа талантливых мошенников из варшавских предместий…
Сели за стол, мадам расстаралась на совесть: учитывая происхождение гостя, на столе появились «Московская особая» в огромной бутыли и пельмени – самые настоящие, маленькие, с ноготок. Абашидзе искренне ахнул от восторга. Но есть не мог. Рассказ хозяина задел за живое, и, когда хозяйка заглядывала в глаза, ожидая комплиментов, с трудом принуждал себя улыбаться и произносить восторженные слова.
Когда же на столе появился огромный торт со взбитыми сливками (тоже, надо полагать, в ознаменование огромного русского желудка) и хозяйка умело разлила по чашкам ароматный мокко, Штерн закурил сигару, подмигнул жене и, буркнув иронически – мол, зачем строгости? Жить-то осталось всего ничего… – продолжал свой рассказ. Мошенника-князя (или кто он там был) отправили восвояси, а консультант по антиквариату заболел проблемой вмертвую.
– Верьте на слово, я не мог ни есть, ни спать! – проговорил возбужденно.
– Я понимаю вас, – кивнул гость. – Я тоже. Ваш странный рассказ отбил аппетит. И что же?
– Представьте себе, что похвальба управляющего была абсолютной чепухой! Ну, сколько может стоить самая лучшая коллекция фарфора и даже картин? Ну – сто, ну – двести миллионов!
Абашидзе обмер:
– Сколько же… у… этих… царей? Вы шутите… Это просто невозможно.
– Отчего же… – усмехнулся Штерн. – Нет, месье. Очень даже возможно! Владельцы такой страны! Таких запасов золота и драгоценностей! Ценностей искусства, наконец!
– Владельцы, сказали вы? – удивился полковник. – Они не владельцы страны и народа! Я дворянин, ваши слова обижают меня! (Слышали бы отповедь, которую он дал этому антикварщику, там, в парткоме! Вот кто защитил честь и достоинство страны!)
– Хорошо, хорошо, – поднял руки Штерн. – Я знаю ваши обычаи? Ваш менталитет? Я не знаю его, поэтому не стоит сердиться! Итак: тот вклад Романовых, который находится в нашем банке, превышает миллиард долларов! Кто это может знать? Я? Вы? Она? – ткнул пальцем в жену. – Этого никто не может знать, кроме управляющего и хранителя вклада!
– Мороз по коже… – признался Абашидзе. – Кто же этот счастливчик, этот старик Горио, этот Гобсек, этот скупой рыцарь?
– Плюшкин, – обнаружила несомненные познания мадам. – Я всегда замираю, когда Моше излагает. Чудо что такое, не правда ли?
– Правда, – согласился. – Я потрясен!
– Я и обещал вам потрясение, – обрадовался Штерн. – Но вот вам то, о чем не знает даже моя дражайшая половина! Хотя – знает, именно знает, вот в чем парадокс!
Роза-Голда побледнела и схватилась за то место под объемистой грудыо, которое должно было обозначать сердце:
– Я, кажется, догадываюсь… О боже… О всевышний… О бог моих и твоих, Моше, предков…
– Да, – кивнул Штерн. – Этот хранитель, хранительница, точнее, совершенно очаровательное существо, прелестная женщина, квартеронка, ее красота не во внешности, а я знаю в чем? Но чертовски, чертовски обаятельна и привлекательна, убей меня Адонаи!
– Мадам Клотильда де Руа… – убито произнесла Голда-Роза. – Я так и знала…
– Но… почему, дорогая? Как ты могла это «так и знать»? Я ничего не понимаю… – развел руками Штерн.
– О, женская интуиция не имеет пределов, этих… как их там? Ну, то, через чего мы переезжаем во Францию? – вступил полковник.
– Во Францию? – удивился хозяин. – Через… Сквозь шлагбаум?
– Я была на границе с Францией, – вмешалась хозяйка, – и не видела там ни одного шлагбаума! Что за чушь? Мы, слава богу, живем в свободной стране!
– О, не протестуйте, дорогая Голда (и мой язык выговаривает это), не протестуйте!
