застали, но нашелся:
– Знаешь, полковник, ты вот угадал мою прошлую профессию. Да ведь и я твою сейчас угадаю.
– Как это? – растерялся Абашидзе. Генерал занимался кадрами управления и не мог не знать подлинных биографий подчиненных.
– Да так… – протянул насмешливо. – Ты в прошлом, поди, кино снимал. А знаешь – почему? Да потому, что в каждом нашем кино кто-то кому-то задает такой вопрос! Уел я тебя?
– Так точно… – ответил грустно. Знал бы он, бедный, что сейчас разоблачил, над чем надсмеялся… Но как точно, как верно! Все же служба разведки заостряет мозги. Чего уж тут… Когда нет ни-че-го настоящего, подлинного, тогда такие суррогатные вопросы в кино о счастливой жизни призваны убедить, что именно песня нам строить и жить помогает…
Сели вовремя, у трапа все повторилось, конспирация и скромность были не для них: стояла, замерев, черная «Волга», двое в штатском радостно улыбались, как будто генерал привез каждому из них приказ председателя о повышении в звании до «полковника». В гостиницу не заезжали – так распорядился, едва успели расположиться на мягких сиденьях, генерал. Ехали быстро, город показался дымным и грязным. «Завтрак привезут прямо на кладбище, – сообщил сопровождающий. – Хотел доложить: у нас – по пятой линии – были данные на местных комсомольцев: решили, понимаешь, Михаила Романова отыскать! Это надо же! Вы в курсе, что наши его здесь грохнули? В восемнадцатом?»
– В курсе, – односложно отозвался Абашидзе, заметив, что генералу отвечать не хочется. – А что, – спросил без тени насмешки. – Завтрак на кладбище – это у вас… мода такая?
– Ну, что вы… – покраснел сопровождающий. – Это в интересах дела, чтобы время не терять.
Выехали на окраину, громада тюрьмы из традиционного красного кирпича охватывала кладбище, продолжала его, только за решетками были еще живые.
– Здесь, – провозгласил чекист, бодро взбираясь по тропе, уходившей вверх. – Тут минут пять, не больше.
Оцепление (солдаты зевали, открывая рты словно птенцы, просящие есть, и провожали откровенно равнодушными взглядами) осталось позади, миновали церковь, впереди обозначились люди в штатском, с лопатами и ломами.
– Мы не стали вас затруднять, – объяснил чекист. – На плане все определяется легко и просто – спасибо фотографиям Верховного правителя…
Подошли, под слоем земли – ее сняли почти на метр – обозначился проломленный кирпичный свод.
– Конечно же – обчистили, – улыбнулся один из тех, что держали лопаты. – Вряд ли вы найдете то, что ищете… Начали?
Генерал кивнул, свод мгновенно убрали, в склеп спустился Абашидзе. Ничего отвратительнее и страшнее того, что увидел здесь, ранее не знал и даже в книжках не читал. Оба гроба были разбиты на куски – валялись доски, остатки крепа, медные ручки. Кости – разбросаны. Оба черепа – по углам, нижних челюстей нет. Кто Гендрикова, кто Шнейдер – здесь и экспертиза призадумалась бы. На стене, замшелом кирпиче, увидел не то кусок волнистой шелковой ткани, легкой и прозрачной, не то…
Тронул с опаской, это были длинные русые волосы… Следовало выйти наружу, чтобы обсудить процесс исследования, но вдруг почувствовал, как обмякли руки и ноги и язык присох к нёбу. Что-то не так. В голове, поднимаясь бурно и страстно, сшибались мысли, словно две враждующие армии. И первая – она уже отступала, обращаясь в трусливое и позорное бегство, пыталась нелепо и скудно противостоять второй, молодой, уверенной в себе, наступающей безоглядно. «Ведь такое могли сделать только подонки… – сказал тихо. – И этих подонков взметнула к небу революция, а потом воспитали мы, чтобы усидеть на том, на чем сидеть не предназначено: на слезах, горе, подлости и зависти. Классический пример переосмысления, товарищ полковник. Если сейчас там, наверху, сказать все, о чем думаю, – в Москву отправят в наручниках, а дальше – скорбный дом и уколы до конца дней. Что же выходит? Заканчивается легкая, бездумная жизнь на службе Родине, и начинается другая, неведомая. Теперь только бы не выдать себя…»
Вероятно, он уже давно шел к тому, что сейчас соделалось в его душе. Диалектика существует все же, и скачок из царства необходимости в царство свободы происходит иногда, но только не осознанная необходимость – свобода. Она есть избавление от ненависти, шаг к любви. Ко всему прекрасному, что в мире сущем…
– Что ты там застрял? – услышал нервный крик генерала. – Черт возьми, тебе хорошо, ты конфеты в самолете ел, а у меня маковой росинки во рту не было!
– Вот, товарищ генерал, возьмите… – Это сопровождающий, наверное, бутерброд протянул.
– Только не здесь, товарищи! Мы ведь не поминки по белогвардейцам справляем!
«Поминки… – повторил грустно. – Жаль, что не могу теперь «Со святыми упокой» вам прочитать, мученицы-страстотерпицы, бедные женщины… Бог с вами». Он уже хотел вылезать, как вдруг заметил в ошметках материи, разбросанной по грязному полу, уголок полуистлевшей бумаги. Осторожно выпростав весь кусок, увидел изумленно, что держит в руках записку, довольно хорошо сохранившуюся. Бумага была измята, надорвана, в пятнах, но – цела. «Чудо! – подумал. – Чудо… Значит, это зачем-то нужно… Теперь – наверх».
Выдернули мгновенно, генерал уставился на бумажку, словно на привидение, громыхающее костями. «Товарищи! – крикнул, – всем отойти на пять шагов!» Исполнили послушно, замнач, заглядывая в глаза Василию Андреевичу с мистическим ужасом, спросил дрогнувшим голосом:
– Разбираешь? Чего там… написано?
– Разбираю… – отозвался, просматривая текст. – Женский почерк, эксперты потом точнее скажут. Написано: ве-ве… Это, видимо, ваше величество… Известный Вам… кл… Ключ? Да, именно… Я рискну… Здесь стерто, так, отдать… Получается: рискнул отдать… без… в… снова «В. В.» Я думаю, это ясно: «Ведома вашего величества». Кому же? Т… А кто эта Т?
– «Кто», «кто»… Не тяни кота за… хвост! – Генерал исходил детским восторгом. Наверное, и в его пионерской юности не случалось подобной игры.
– Я думаю, что это кто-то из приближенных – из тех, кто был с ними в Тобольске… Может быть, Боткина?
– А… это кто? Из больницы? – неуверенно спросил генерал. – Из Боткинской, да?
– Больница названа в честь Сергея Петровича Боткина, клинициста, – сообщил полковник. – У него были братья: художник и критик, кажется… И был сын, тоже врач, Евгений Сергеевич, он погиб вместе с царской семьей (произнося это слово – «царской», полковник мысленно поставил заглавную букву, но голосом не обозначил). Так вот: с Евгением Сергеевичем в Тобольске была его дочь, Татьяна… Может быть, это она? Знаете, она так проникновенно рассказала об отъезде из Тобольска: «Я стояла, прикрыв глаза ладонью от света, а возок с Ними (на этот раз заглавная буква и мысленно и внешне возникла как бы сама собой) уходил и уходил и наконец скрылся совсем, и мне показалось, что я никогда больше Их не увижу…» Я был потрясен, когда прочитал это…
