Где она — мера моей безмерности!
* * *
(Луна — лунатику)
* * *
Творчество поэта только ряд ошибок, вереница вытекающих друг из друга отречений. Каждая строка — будь то вопль! — мысль работавшая на всем протяжении его мозга.
* * *
Под ударом трагического единства
Бьется занавес как
* * *
(или — рвется?)
(Занавес — 23-го нов<ого> июня 1923 г.)
* * *
Раскрытая ладонь. Дай погадаю
Пытающийся скрыть себя, но не
Затоптанный огонь… Дуга над далью,
Протягивающаяся ко мне…
* * *
Расплёсканную в птичьем свисте
— Зачем не уберег? —
Набросанную щедрой кистью
На полотне дорог,
…
Где провода слились —
Меня, твоей бессонной смуты —
Единственную мысль.
* * *
(Из этого: Строительница струн — приструню
И эту…)
* * *
Ты — продвиженье льдов полярных,
Ты — изверженье Этн!
* * *
Презренная ветошь среди новизн,
Я здесь ничего не смею.
Будьте живы и лживы, живите — жизнь!
Обыгрывайте — Психею!
* * *
А теперь я должна Вам [174] рассказать тот сон, давно, среди зимы, который у меня почему-то духу не хватило рассказать Вам в жизни. Мы идем по пустынному шоссе, дождь, столбы, глина. Вы провожаете меня на станцию, и вдруг — неожиданно, одновременно — Вы ко мне, я к Вам, блаженно, как никогда в жизни! Рассказала — иными словами — В<алентине> Ч<ириковой> [175]. И та, смеясь: «Бросьте! Он никогда не поймет!» Поймите теперь, что я чувствовала день спустя, идя с Вами рядом по мокрой глине, вся еще в том сне, в чувстве его.
Рассказываю Вам теперь, чтобы Вы знали, что есть в мире не только день, но и ночь, не только любовь, но провидение, зоркая ночь древних, предвосхищающая (или — предрешающая?) события. Тень опережающая тело. Этот сон в моей жизни ничего не изменил, я переборола ночное наваждение, месяцы шли, мне было всё равно — и вдруг, тогда (теперь! но уже тогда), у самой станции, провожая Вас в первый раз: — «Если бы…» Всё вернулось. Та же глина, та же станция, та же я. (Та глина, та станция, та я.) Это был мой сбывшийся сон. Не относитесь легкомысленно. Сны у древних направляли жизнь, а древние были и мудрее и счастливее нас.
<Вдоль правого поля:> Запись внесенная в тетрадь позже и другим чернилом, очевидно октября 1923 г.
* * *
В жизни — одно, в любви другое. Никогда в жизни: всегда в любви.
* * *
Любовь — не состояние, а страна.
* * *
(Стихи: Сахара, В некой разлинованности нотной [176]:)
Судорожный час когда как солью
Раны засыпает | нам любовь
забивает |
Наглухо…
Закатной канифолью
Смазанные струны проводов…
* * *
— — — — —
Час, когда кифару раскроя
Кровоистекающая Сафо
Плачет как последняя швея…
* * *
Это — остаются. Боль — как нота
Высящаяся… А там — клубы
Низящиеся…
Женою Лота
Насыпью застывшие столбы…
* * *
Тезей, Ариадну предавший, Тезей — презираю!
* * *
Плач безропотности, плач животной
Смерти
* * *
Вот и не было тебя! Впустую
Птицей выплеснувшийся рукав…
К белому полотнищу вплотную
Грудью и коленями припав…
* * *
Равнодушное дело | духов,
тело |
* * *
Я не знаю земных соблазнов
—
Запрокинуто тело навзничь
Но глаза вопрошают небо
* * *
И погружаюсь как в реку
В мимо-текущую Вечность
* * *
И погружаюсь как в вечность
В мимо-текущую реку.
* * *
Струею шелковой
Из рук скользящею
* * *
—
Что сталось с чувствами?
Себя текущею
Водой почувствовав
В ладонях берега
Поросших ивами
От древа к дереву
Теку — счастливая
—
—
Всеотпускающей
И всеприемлющей…
* * *
—
—
А старикам в меня
Глядеться вязами
* * *
(NB! бросаться кольцами)
* * *
—
Не ванной цинковой —
—
Дианой с нимфами!
* * *
Между нами — клинок двуострый…
* * *
NB! Сама душа — разве уже не двуострый клинок! (моя)
* * *
Синь речная — Магдалина
Исходящая мелодией.
* * *
Написать [177]:
1) Синь речная — Магдалина
2) Магдалина:
Льющаяся!
3) Иоанна Припадающего
4) От трагического хозяйства
5) Себя текущею
Водой почувствовав
6) Между нами — клинок двуос<трый>
* * *
Какого-то июля 1923 г.
Дорогое мое дитя! [178] У меня за всю жизнь был всего один маленький друг — моих 17-ти лет в Гурзуфе мальчик Осман, одиннадцати. Я жила совсем одна, в саду выходившем на Генуэзскую крепость, возле татарского кладбища. И я этого мальчика любила так и этот мальчик меня любил так, как никогда уже потом никто меня и, наверное, никто — его. Я сейчас объясню: всё это была наиглубочайшая бессмыслица. Я была стриженая (после кори, волосы только начинали виться) — все татарки длинноволосые, да еще по 60-ти кос на голову! — во мне ничего не было, за что меня татарский мальчик мог любить, он всё должен был перебороть, его мною дразнили, я ему ничего не дарила, мы почти не говорили с ним, и — клянусь, что это не была влюбленность! Мы лазили с ним на мою крепость — на опасных местах, тех, без веревки, местах даже запретных, где лазили только англичане, он мне протягивал свою ногу и я держалась — а наверху — площадка: маки, я просто сидела, а он смотрел, я на маки, а он на меня, и смотреть, клянусь, было не на что, я была стриженая и во мне даже не было прельщения «барышни»: ни батистовых оборчатых платьев, ни белизны — полотно и загар! — ходили с ним на татарское кладбище — плоские могильные плиты цвета вылинявшей бирюзы — «Тут мой дедушка лежит. Когда я прихожу — он слышит. Хороший был» — и к нему на табачные плантации (он был без отца — и хозяин!) и к нему в дом, на пол перед очагом, где вся его семья (вся женская) — 10 мес. ребенок включительно неустанно пили черный кофе — не забыть бабушки (или прабабушки) 112-ти лет, помнившей Пушкина — он покупал мне на 1 коп<ейку> «курмы», горсть грязи, которую я тут же, не задумываясь, съедала. — Когда я уезжала он сказал: — «Когда ты уедешь я буду приходить к тебе в сад и сидеть». И я, лицемерно: «Но меня не будет?» — «Ничего. Камень будет». И в последнюю ночь ни за что не хотел уходить, точно я уже умерла: — «Я буду с тобой и не буду спать». В 12 ч. заснул на моей кровати, я тихонечко встала и пошла на свою скалу. Ночь не спала. Утром в 6 ч. разбудила. Пошли на пароход, и он опять нес вещи, как в первый раз, когда с парохода. Простились за руку. Тут — заскок памяти: помнится — брезжится — что в последнюю секунду что-то произошло: либо вскочил на пароход, либо — не знаю каким чудом — встретил меня в Судаке. М. б. вскочил в лодку и плыл вслед? Честно: не помню, только помню, что что-то под самый конец — было, а откуда на меня глядели его черные (всего лихорадочнее: татарские) глаза, с гурзуфской ли пристани, с судакской ли — не знаю.
Через 21/2 года я, уже замужем и с 2-хлетней Алей была в Ялте, поехала в Гурзуф, отыскала Османа — Осман-Абдула-Оглы: у фонтана — данный им навек его адрес — огромного! привезла его в Ялту, познакомила с С. — «Хороший у тебя муж, тихий, не дерется». Алей любовался и играл с ней. Обо мне рассказывал: «Когда ты уехала я всё приходил к тебе в сад, сидел на том камне и плакал» — просто, повествовательно, как Гомер о судьбах Трои. Был еще рассказ — о том, как он одной из этих зим ездил со своей школой в большой город: Москву и искал там меня. Было или нет, Москва ли этот большой город или Симферополь — так и не выяснила, рассказывал как сон. Но во сне или нет — искал меня. Потом как-то затосковал, сорвался с места: Домой поеду! Некрасивый, востролицый, очень худой.
Эту любовь я считаю — gros lot de ma vie [179]. Не смеюсь и не смейтесь. В ней было всё, что мне нужно: сознание (certitude [180]), но сознание — такое. —
Пишу это п. ч. Вы напоминаете мне моего Османа, не Вы, которого не знаю, а свое чувство, которое (которые) знаю: узнаю. Ваше двадцатилетие где-то во мне равняется его одиннадцатилетию. Из той же области чувств: без дна и без дня, вслепую и впустую. Пишу Вам как мысль идет, не сбивайте — и не делайте выводов: мы ведь еще не знакомы.
