Книги и люди ничего не открыли мне кроме моей безмерной возможности любить: Готовности служить.
* * *
Так, начав с: «Я привыкла к Вашим письмам», я пожалуй кончу это письмо (когда??) — «Я отвыкла без Ваших писем».
* * *
Как странно, что пространство (т. е. вся свобода между двумя) — стена, в которую ломишься.
* * *
2-го
Когда люди, сталкиваясь со мной на час, ужасаются тем размером чувств, которые во мне вызывают, они делают тройную ошибку: не они — не во мне — не размеры. Просто: безмерность, встающая на пути. И они может быть правы в одном только: в чувстве ужаса.
* * *
4-го
Я вольна была бы скрыть от Вас эту скуку — раз письмо есть и она прошла (NB! не послать Вам письма!). Но — не хочу. Сумейте вместить. — Или Вы из тех, кто «привыкает», «избаловывается»?.. (Хорошую собаку — не забалуешь.)
* * *
Просьба: не относитесь ко мне как к человеку. Как к дереву, к<отор>ое шумит Вам навстречу. Клянусь, что это не фраза — и правда более полная, чем Вы думаете, ибо дерево шумит Вам навстречу только если Вы это так чувствуете, а так: — просто шумит, только Вам, если Вам так нужно, если никому не нужно — никому. Вы просто попадаете под шум (как под дождь, как под Рок) — Ваше дело присвоить — или отдать далям (отослать — дальше!) или вовсе не услышать.
Итак: как к дереву которое шумит Вам навстречу. Вы же дерево не будете упрекать в «избытке чувств». Вы только услышите как «уста глаголют». Если Вы меня заставите быть с Вами человеком, т. е. считать, я замучусь — и замкнусь, п. ч. считать я не умею.
* * *
Ваше молчание — что? Занятость? небрежность? расчет? «Привычка» или преувеличенно-исполненная просьба («пишите только когда и если до зарезу нужно и только то что невозможно — никому другому»). До злости — исполненная! Теряюсь. Через несколько дней (10, примерно) привыкнув и отказавшись — успокоюсь. Но пока мне эти дни тяжелы.
* * *
Чувствуете ли Вы то, что я. В письме узнаю. Если нет — Schwamm drüber [214], как мне, 16летней, дрезденская гадалка сказала о моей первой любви.
* * *
Мокропсы, 30-го июля 1923 г. (NB! письмо в Бюллетене долженствовавшее стоять первым, но эти записи рассеяны и не разобралась в числах)
Дружочек!
Как это глупо вышло — с оказией! У меня не было ни минуты сроку, если бы раньше знала, я бы переслала Вам что-нб. свое, живое, «земную примету», <фраза не окончена>
Мне очень хочется подарить Вам одну вещь, но она навек, и я не знаю как Вы относитесь к таким (страшным) подаркам.
Мой друг, скучаю без Вас. Скука во мне — не сознание отсутствия, а усиленное присутствие, так что, если быть честным (точным!): не без Вас, а от (!) Вас.
В каком-то из Ваших писем Вы, на не-совсем еще умелом и мне уже очень милом языке своем пишете: «Мне не хватало теплоты». [215] Прочтя, задумалась, п. ч. во мне ее нет (так что, если Вам именно ее не хватает — со мной больше чем с кем бы то ни было и — вечно будет не хватать!). И тут же, мысленно перечеркнув, заменила: нежность. И тоже задумалась, п. ч. она во мне есть.
Дитя, никогда не берите (а м. б. — не ждите!) — никогда не применяйте ко мне того, что заведомо не может жечь: ведь даже лед жжет! И бесстрастие жжет. Всякий абсолют жжет. А вот теплота — нет, п. ч. она тогда уже жар, т. е. ее уже нет. (Степень (ступень) ведущая к собственному уничтожению.) Обратное жару не холод, а теплота.
А нежность — от ледяной до смоляной! И всё-таки — нежность.
Так вот, об этой нежности моей, сосущей и растущей, так неожиданно вставшей и так певуче во мне жалующейся. Я очень счастлива. Это совсем как смычок.
* * *
Теперь, начистоту: есть ли у Вас мир, кроме моего: Души? — Значат ли что-нибудь в Вашей жизни: дела, деньги, друзья, идеи, войны, новости, открытия, смена правительств, спорт, моды, — всё чем заполнен день (— проще бы «Дни»). Вне их отражения в мире Души, конечно (которое есть преображение!), ибо тогда: и вода — не вода и земля — не земля. Существует ли для Вас всё это как таковое?
«Деловая жизнь», «мужская жизнь», «общественная жизнь», и, приостановившись — семейная жизнь. (Единственная без кавычек.) Развлечения? Зрелища? Хождение в гости? Споры на тему? Литературные течения? Футбол? Техника? Вопросы дошкольного образования? Конгрессы? Судьбы Европы? Лекции Бердяева?
Друг, если Вы ко всему этому равнодушны, Вы пусты как я. Вы пусты, как Музыка. Вы без событий. Вы без стен. Вы — вне, Вы — <пропуск одного слова>. Вам легко будет умирать.
Но ЖИТЬ — Вам будет трудно!
Мне всё скучно. Заранее и заведомо. Когда я с людьми, я несчастна: пуста, т. е. полна ими. Я — выпита. Я не хочу новостей, я не хочу гостей, я не хочу вестей. У меня голова болит от получасовой «беседы». (Клянусь, что аспирин.) Я становлюсь жалкой и лицемерной, говорю как заведенная и слушаю как мертвец. Я зеленею. Чувство, что люди крадут мое время, высасывают мой мозг (который я в такие минуты ощущаю как шкаф с драгоценностями!) наводняют мою блаженную небесную пустоту (ибо небо — тоже сосуд, т. е. безмерное место для) — всеми отбросами дней, дел, дрязг. Я переполняюсь людьми!
Пишу Вам по горячему следу вчерашнего посещения из Праги: 5 ч. подряд, 4 человека, да нас трое, итого семь. И самым жалким среди этих семи, бесспорно, была я.
* * *
Друг, если Вы не таковы, Вам будет трудно со мной. Если таковы — мне будет трудно с Вами. (Лучше и дважды лучше — так.)
* * *
У меня трудно рифмует только с чудно.
* * *
Будьте правдивы, не считайтесь с тем, что я от того или иного ответа буду любить Вас больше — или меньше. Что Вам из того, что я буду любить Вас — не знаю как! — если это не Вы?!
* * *
Недавно напала случайно на Ваш отзыв в Днях о Степуне [216]. Хотите мой взгляд? Трагедия Степуна в невытравимости благополучия, <фраза не окончена>. Там у него жены и любови тонут, пропадают, — а он считает — и размещает: Марину — в такой-то разряд, Елену — в такой-то (точно: по такому-то разряду) без всякого страха, в полном уюте, — как коллекцию жуков — на память. (Умерли-то они, я-то — живу!) И даже жути нет: не: до жути доведенное благополучие, не герой Гофмана — читатель Гофмана, в шерстяных носках, с очками на носу и кисточкой над носом читающий ужасы собственной жизни, понятые только Гофманом.
Никогда не забуду. Кажется 1920 г. Москва. Лето. Скамейка Тверского бульвара. Я на скамейке. Возле, в песке — т. е. в пыли — Аля. Кто-то с тростью или с зонтиком, вразвалку, мягкая шляпа: Степун. Присаживается. Только что приехал из деревни — по театральным делам (ТЕО — звалóсь) и скоро опять едет. Живет? Великолепно. Мало есть — отлично, а то вместо лица — что-то свиное. И т. д.
— А что Вы там делаете — в своей деревне?
— Я пишшу, а они — паашшут…
Они — мать и жена, друг друга ненавидящие и соревнующиеся в любви к нему. — Вот.
* * *
С страстным увлечением и со всеми подробностями рассказывает мне свой роман (тот который пишшет, пока те паашшут) — теперешний Николай Переслегин. — «Природу и обстановку я нарочно даю пошлыми: скамейки, клумбы с астрами, пруд…» — «Природу — пошлой?.. И: ne peut pas qui veut [217]: как это Вам удается: природу — пошлой? И это где-нибудь у Вас оговорено? А то еще подумают…»
— Ничего не подумают (самодовольно). Даже не заметят.
— Я тоже думаю.
* * *
Ваша отповедь ему [218], с цитатами из моего врага Ходасевича наверное? (Брента) [219] мне близка только как отповедь-вообще <пропуск двух-трех слов>. «Проза», что думает Х<одасеви>ч, и что думаете Вы и что думает Степун, когда вы все это пишете. Девушка выходит замуж за старика — «проза»? Противоестественность, чудовищность, тайна такая, что куда там Тристанам и Изольдам! Куры под столом и самовар на столе, все герои Чехова — «проза»?! Какая проза, когда от этого слезы <пропуск одного слова> от умиления (NB! не у меня) или волосы дыбом становятся от ужаса: живые, раз живут, есть Этна и Эмпедокл, а они хотят в «Москву». (NB! только слухом (зато с самого раннего детства) слыхала, никогда, по сей 1932 г. августа 31-ое не читала ни Дяди Вани, ни Трех сестер, ни Чайки (к<отор>ую по детским запечатлениям всегда путаю с Дикой уткой [220], — мне даже тогда казалось, что в театре всегда играют про птиц) — и нечаянно не читала, просто: не пришлось, — в полном собрании сочинений, к<отор>ое в доме было, нужно думать — всегда пропускала — от заведомости чуждости, в к<отор>ой не ошиблась: не читав знаю как если бы: не сама писала, а — жила: ведь вся моя жизнь, внешне 1922 г. — 1932 г. жизнь трех сестер, только не трех, а одной, без двух других, без эхо, без всего что у тех, счастливых, было и главное с достоверной невозможностью Москвы, достоверно без Москвы — и не только Москвы достоверной, но всех Москв! Жизнь трехсестринской кухарки, т. е. еще бедней и серей: без кума пожарного, а главное без достоверной трехрублевки — пусть даже рублевки — на рынок. Вот.)
