Мой большой друг Дик Шауэрмен, историк и школьный учитель, человек нестарый. Однако в свои 37 он пришел к тому же выводу: необходимо формировать у детей не просто уважение, но симпатию к старикам. Он поделился со мной этой идеей еще 10 лет назад, когда мы с ним только познакомились. Но я была настроена скептически: что значит «сформировать симпатию», то есть искусственно вызвать чувства? Как можно вообще уговорить, убедить кого-либо что-либо чувствовать? Однако Дик не собирался никого уговаривать. Он просто начал эксперимент, который продолжается в его школе несколько лет.
Суть эксперимента такова. Дик отыскивает самых харизматичных стариков. Спортсменов, художников, путешественников, политиков. Их он приглашает в школу: одних – чтобы обучить ребят какому-либо мастерству, других – чтобы просто рассказать о себе, третьих – чтобы побеседовать с детьми, ответить на их самые личные вопросы. Детям нравятся эти старики – красивые, умелые, остроумные. И обязательно обаятельные. Ребята хотят с ними общаться. А через них постепенно меняют отношение и к другим людям этого поколения, на которых они привыкли смотреть «сквозь», то есть просто их не замечать.
– Я не могу сказать, что мой рецепт универсален, – говорит Дик Шауэрмен. – Но с чего-то же надо начинать…
В доме у моей знакомой в Лос-Анджелесе гостит мама из Москвы. Она приехала вчера, а сегодня лежит на тахте и стонет. Сердечный приступ. Дочь суетится, достает из маминого чемодана московские лекарства.
– Врача вызвали? – спрашиваю я по инерции. И сама же удивляюсь своей глупости. Откуда у иммигрантов такие деньги, чтобы можно было врача на дом вызывать?
– Но тогда надо срочно в больницу, – не унимаюсь я.
Тут все наперебой принимаются мне объяснять, что это предприятие может влететь им в копеечку. Страховку-то они маме купили, но сам черт в них, в этих страховках, ногу сломит! Они по телефону выясняли, и, кажется, сердечный приступ под бесплатное лечение не подпадает. К счастью, все обошлось: лекарства помогли.
Этот эпизод еще раз напомнил мне, что лечение в Америке – дело дорогое. Обычно большую часть этих расходов берет на себя страховая компания. Крупные фирмы, а также университеты, колледжи страховки своим работникам оплачивают полностью. Фирмы поменьше – частично. Остальные пациенты приобретают их сами. Или не приобретают. Правда, для нуждающихся существует государственная программа «Medicare», предоставляющая им право на лечение в бесплатных клиниках.
Но качество таких клиник – как бы это сказать помягче – далеко не самое лучшее.
Система страховок настолько сложна, что я так и не смогла в ней разобраться. Потому и писать об этом не буду. Знаю только, что какой бы большой объем медицинских услуг она на себя ни брала, все равно часть из них приходится покрывать самому пациенту. Мой коллега, профессор Б., попал с приступом аппендицита в госпиталь и пролежал там неделю. При максимально оплаченной университетом страховке ему пришлось из своего кармана выложить 2 тысячи долларов: что-то порядка 15 процентов за стоимость операции и еще какую-то часть за само пребывание в госпитале.
Практическая медицина в США находится на очень высоком уровне, особенно хирургия. Система обследований с помощью современной электронной техники дает врачу возможность учитывать подробнейшие детали организма пациента. А безукоризненный уход за больным помогает ему легче восстановить здоровье. Поэтому многие болезни, о которых мы в России говорим шепотом – настолько трудно их лечение, а процент выздоровления невелик, – в США считают вполне рядовыми, лечат их быстро и эффективно. Например, онкологические.
Приехав в Чикаго, я позвонила известной общественной деятельнице профессору Лие Голден, которую знала еще по Москве (у нас более известна ее дочь, телезвезда Елена Ханга). Бодрым голосом она мне сообщила:
– Завтра встретиться не могу, у меня полостная операция раковой опухоли. Но дней через десять давайте увидимся, сходим в музей.
Я подавленно молчала, понимая, сколь утопичны ее радужные планы. Не через десять дней, но ровно через две недели Лия сама мне позвонила, и мы встретились у Музея истории науки и техники. Она была немного слаба, в паричке на остриженной голове. Но все так же бодра духом. Лия долго еще продолжала преподавать в университете и ездить по всем континентам в составе всевозможных делегаций. О своей операции она и думать забыла.
Однако больше всего меня поражает в Америке сам стиль обращения медиков с пациентом. Расскажу о собственном опыте. У меня заболело колено, и я решила показать его врачу. Поднявшись на второй этаж вашингтонского здания, я нашла дверь с табличкой «Ортопед» и фамилией доктора. По английской фамилии пол определить нельзя. Поэтому, когда я увидела на пороге миловидную даму средних лет в голубом медицинском халате, я немного удивилась: мне казалось, что ортопед должен быть мужчиной. «Меня зовут Кэт, я receptionist (секретарь в приемной)», – представилась она, радушно улыбаясь. И предложила сесть в мягкое кресло с удобно откинувшейся спинкой. Затем протянула бумажный листок на твердой подставке – чтобы легче было писать; я должна была заполнить его по заданной форме самыми общими данными о себе.
Потом она отвела меня в кабинет. Другая дама, молодая и хорошенькая, в розовом халатике, еще более радушно улыбаясь, пригласила меня внутрь. Не успела я подумать, что хорошо бы врачу все-таки быть постарше, как она представилась:
– Пэм, registered nurse (помощник доктора).
С ней мы провели минут сорок, на протяжении которых она выспрашивала меня о состоянии моего организма, начиная с рождения («Мама вам не рассказывала, сколько часов длились схватки? А сколько у нее было разрывов?») и заканчивая моим больным коленом.
Когда опрос был окончен, она вышла, а вместо нее вошел мужчина. Огромный широкоплечий негр в белом халате. Лицо его было непроницаемо и значительно. Вот это настоящий доктор, знает себе цену, мелькнуло у меня в голове. А он сказал низким баритоном:
– Не будете ли вы добры последовать за мной в рентгеновский кабинет. Я техник-рентгенолог.
Через несколько минут он сопровождал меня обратно, держа на весу еще мокрые, но уже готовые снимки.
Но вот дверь распахнулась, и в комнату влетел, нет, впорхнул, словом, стремительно вошел Он. Доктор. Зеленый халат скрывал одежду по колено, но все равно было видно, что одет он модно и дорого. Острые складки брюк из отличной шерсти; сверкающие туфли точно такого фасона, какой я видела в витрине мужского бутика; носки и галстук одного цвета; стрижка, выполненная в дорогом салоне… Он был обворожителен. На его тонком подвижном лице соединялись два выражения – легкой приветливости и глубокого внимания.
– Итак, вы принесли мне свои ноги? – начал он.
– Нет, только одну, – охотно поддержала я его шутливый тон.
– И даже не ногу, а только ее небольшую часть, колено, – продолжал он, уже осматривая меня. – Ну, это значительно упрощает мою задачу.
В таком стиле салонной беседы мы проговорили с четверть часа, после чего он дал мне ряд несложных рекомендаций и выписал лекарство. Я выкатилась из кабинета в полном охмурении. Я чувствовала себя целиком во власти докторовых чар. И только когда миловидная секретарша протянула счет и сообщила, что мне, как иностранке, сделана большая скидка, я наконец пришла в себя.
Прием стоил, с учетом скидки, 250 долларов. Окончательно же я протрезвела в аптеке: лекарство стоило ровно столько же. Итак, полтысячи долларов… А, ладно, чего не отдашь, чтобы оно не ныло, это проклятое колено. И оно действительно перестало болеть. Ровно на десять дней. С одиннадцатого все началось сначала.
В Москве по направлению районной поликлиники – а она все еще обслуживает бесплатно – я пошла в Институт травматологии и ортопедии. Московский ортопед дал мне почти те же советы, что и вашингтонский, но уже без денег. И прописал другое лекарство, оно стоило в переводе на твердую валюту 7 долларов. И тоже, кстати, действовало ровно 10 дней. И все-таки я поняла, за что я заплатила лишние 493 доллара. За совершенно незнакомый мне стиль обращения с пациентом в медицинском учреждении.
О том, что врачи, больницы стоят дорого, любой американец знает с детства. И, возможно, поэтому или хотя бы отчасти поэтому чрезвычайно внимательно относится к своему здоровью.
Из окна моей квартиры в кампусе Мичиганского университета мне видна набережная вдоль небольшой реки. Каждое утро я вижу, как по этой набережной десятки людей в шортах и майках бегут в одном темпе, не ускоряя и не замедляя ход. Бегут ребята-студенты, и молодые преподаватели, и солидные профессора. Бегут молодожены, успевая время от времени пересечься в поцелуе. Бегут молодые мамаши со своими ребятишками. А если ребенок еще в коляске, то для мамы это вовсе не повод делать перерыв: не переставая бежать, она просто толкает коляску перед собой, потом подбегает и толкает опять.
