Может быть, и к лучшему, что затея с пансионом провалилась. Элизабет Гаскелл, хорошо знавшая Шарлотту и высоко ценившая ее творчество, напишет в своей книге «Жизнь Шарлотты Бронте»: «Дело в том, что ни у Шарлотты, ни у ее сестер не было врожденной любви к детям. Душа ребенка оставалась для них тайной за семью печатями. В первые годы жизни они почти не видели детей моложе своего возраста. Мне представляется, что, наделенные способностью учиться, они не получили в дар благой способности учить. А это разные способности, и нужно обладать и чуткостью и тактом, чтоб инстинктивно угадать, что непосильно детскому уму и в то же время, в силу своей расплывчатости и бесформенности, не может быть осознано и названо по имени тем, кто недостаточно еще владеет даром слова. Преподавание малым детям отнюдь не было для сестер Бронте ”сплошным удовольствием“. Им легче было найти общий язык с девочками постарше, стоявшими на пороге взрослости, особенно с теми, кто тянулся к знаниям. Но полученного дочерями сельского священника образования не хватало, чтобы руководить осведомленными ученицами»{ Здесь и далее цит. по: Гаскелл Э. Шарлотта Бронте // Эти загадочные англичанки. М.: Рудомино, Текст, 2002.}.
Будь сестры жительницами Лондона, им была бы доступна литературная работа: сотрудничество в журналах, переводы, участие в составлении словарей и энциклопедий. Тогда, возможно, они раньше осознали бы свое призвание, и их жизненный путь не был бы усыпан такими терниями. Ведь ни Шарлотта, ни ее сестры не были прирожденными педагогами. Они были писательницами, но сами еще не подозревали об этом.
И снова Шарлотта – общепризнанный лидер в семье ― первой решилась испытать свои силы и найти хотя бы одного постороннего читателя. 29 октября 1836 г. она отправляет письмо поэту Роберту Саути и просит высказать мнение о ее стихах. Ответ приходит пять месяцев спустя.
Саути пишет:
«Вы несомненно и в немалой степени одарены “способностью к стихосложению”, как говорит Вордсворт. Я называю ее так отнюдь не с целью умалить эту способность, но в наше время ею обладают многие. Ежегодно публикуются бесчисленные поэтические сборники, не возбуждающие интереса публики, тогда как каждый такой том, явись он полстолетия тому назад, заслужил бы славу сочинителю. И всякий, кто мечтает о признании на этом поприще, должен быть, следственно, готов к разочарованиям.
Однако вовсе не из видов на известность – ежели Вы дорожите собственным благополучием – Вам нужно развивать свой поэтический талант. Хоть я избрал своей профессией литературу и, посвятив ей жизнь, ни разу не жалел о совершенном выборе, я почитаю своим долгом остеречь любого юношу, который просит у меня совета или поощрения, против такого пагубного шага. Вы можете мне возразить, что женщинам не нужно этих упреждений, ибо им не грозит опасность. В известном смысле это справедливо, однако и для них тут есть опасность, и мне со всей серьезностью и всем доброжелательством хотелось бы о ней предупредить Вас. Позволяя себе постоянно витать в эмпиреях, Вы, надо думать, развиваете в себе душевную неудовлетворенность, и точно так же, как Вам кажутся пустыми и бесцельными вседневные людские нужды, в такой же мере Вы утратите способность им служить, не став пригодной ни к чему иному. Женщины не созданы для литературы и не должны ей посвящать себя. Чем больше они заняты своими неотложными обязанностями, тем меньше времени они находят для литературы, пусть даже и в качестве приятного занятия и средства к самовоспитанию. К этим обязанностям Вы не имеете пока призвания, но, обретя его, все меньше будете мечтать о славе. Вам не придется напрягать свою фантазию, чтоб испытать волнение, для коих превратности судьбы и жизненные огорчения – а Вы и не бежите их, и так тому и быть – дадут Вам более, чем нужно, поводов.
Не думайте, что я хочу принизить дар, которым Вы наделены, или стремлюсь отбить у Вас охоту к стихотворству. Я только призываю Вас задуматься и обратить его себе на пользу, чтоб он всегда был Вам ко благу. Пишите лишь ради самой поэзии, не поддаваясь духу состязания, не думая о славе; чем меньше Вы будете к ней стремиться, тем больше будете ее достойны и тем верней ее в конце концов стяжаете. И то, что Вы тогда напишете, будет целительно для сердца и души и станет самым верным средством, после одной только религии, для умиротворения и просветления ума. Вы сможете вложить в нее свои наиболее возвышенные мысли и самые осмысленные чувства, чем укрепите и дисциплинируете их».
В общем, ничего страшного в этом письме нет. Оно как две капли воды похоже на многочисленные письма и монологи, которыми испокон века маститые писатели охолаживают амбициозных новичков. Правда, забавна сентенция Саути о том, что «женщины не созданы для литературы», потому что она мешает исполнению их повседневных обязанностей. Здесь я не могу не согласиться с автором письма: литература несомненно мешает, причем не одним женщинам, но и мужчинам. Помешала же она Пушкину стать добросовестным чиновником или землевладельцем, а Лермонтову – сделать военную карьеру и послужить отечеству. Ирония судьбы в том, что у Шарлотты просто не было времени (о чем, конечно, ни она, ни Саути не знали), да и шансов стать счастливой женой и матерью – сестры Бронте с их вечной бедностью и пьяницей-братом отнюдь не казались завидными невестами.
Конечно, нельзя забывать, что речь идет пока только о стихах, а стихи сестер Бронте никто и никогда не причислял к вершинам английской литературы. Возможно, ляг на стол Саути первая глава «Джейн Эйр», он ответил бы своей корреспондентке совсем по-другому, просто из любопытства, желая узнать, что случилось дальше с маленькой девочкой Джейн, страдающей «душевной неудовлетворенностью» и беспрестанно «напрягающей фантазию».
Беда в том, что Саути, вольно или невольно, нашел самое уязвимое место в душе Шарлотты и именно туда направил свой удар. Повторю еще раз, живи сестры в Лондоне, вращайся в литературных кругах, создание стихов или романов не казалось бы им блажью или капризом, которым предаются только среди своих, сидя перед камином, чтобы скоротать вечер, и которые нужно скрывать от старших. И сейчас Шарлотта почувствовала себя как девочка, которую сурово отчитали за легкомыслие и пренебрежение своими обязанностями. И она пишет Саути:
«Прочтя Ваше письмо впервые, я испытала только стыд и сожаление из-за того, что мне достало дерзости обеспокоить Вас своими неумелыми писаниями. При мысли о бесчисленных страницах, исписанных мной тем, что лишь недавно доставляло мне такую радость, а ныне лишь одно смущение, я ощутила, как мучительно пылают мои щеки. По кратком размышлении я перечла письмо еще раз, и мне все стало ясно и понятно. Вы мне не запрещаете писать, не говорите, что в моих стихах нет никаких достоинств, и лишь хотите остеречь меня, чтоб ради вымышленных радостей – в погоне за известностью, в себялюбивом состязательном задоре – я безрассудно не пренебрегла своими неотложными обязанностями. Вы мне великодушно разрешаете писать стихи, но из любви к самим стихам и при условии, что я не буду уклоняться от того, что мне положено исполнить, ради единственного, утонченного, всепоглощающего наслаждения. Боюсь, сэр, что я Вам показалась очень недалекой. Я понимаю, что мое письмо было сплошной бессмыслицей с начала до конца, но я нимало не похожа на праздную, мечтательную барышню, образ которой встает из его строк. Я старшая дочь священника, чьи средства ограниченны, хотя достаточны для жизни. Отец истратил на мое образование, сколько он мог себе позволить, не обездолив остальных своих детей, и потому по окончании школы я рассудила, что должна стать гувернанткой. В качестве каковой я превосходно знаю, чем занять и мысли, и внимание, и руки, и у меня нет ни минуты для возведения воздушных замков. Не скрою, что по вечерам я в самом деле размышляю, но я не докучаю никому рассказами о том, что посещает мою голову. Я очень тщательно слежу за тем, чтоб не казаться ни рассеянной, ни странной, иначе окружающие могут заподозрить, в чем состоят мои занятия. Следуя наставлениям моего отца, который направлял меня с самого детства в том же разумном, дружелюбном духе, каким проникнуто Ваше письмо, я прилагала все усилия к тому, чтобы не только прилежно выполнять все, что вменяют женщинам в обязанность, но живо интересоваться тем, что делаю. Я не могу сказать, что совершенно преуспела в своем намерении, – порой, когда я шью или даю урок, я бы охотно променяла это дело на книгу и перо в руке, но я стараюсь не давать себе поблажки, и похвала отца вполне вознаграждает меня за лишения. Позвольте мне еще раз от души поблагодарить Вас. Надеюсь, что я больше никогда не возмечтаю видеть свое имя на обложке книги, а если это все-таки случится, достанет одного лишь взгляда на письмо от Саути, чтобы пресечь это желание. С меня довольно той великой чести, что я к нему писала и удостоилась ответа…»
