Даже у освобожденных из тюрьмы половые чувства на некоторое, — иногда очень длительное, — время бывают подавлены. Об этом заключенные говорят с грубым, но правдивым цинизмом:
— Если из тюрьмы на волю вырвешься, то жить будешь, а любить не захочешь…
Спустя полчаса после моей "встречи" с Лизой в дверное очко было вставлено новое стекло. О дальнейшей судьбе Лизы я ничего узнать не смог, хотя и пытался. Она бесследно исчезла в ставропольской тюрьме.
Заснуть как следует в ту ночь мне не удалось; только что задремал, как голоса в коридоре разбудили меня.
Я встал с матраса и прислушался. Люди разговаривали у самой двери в мою камеру, по ту сторону ее. Голоса, заглушенные дверным квадратом стали, доносились ко мне глухо и еле внятно. Только зычная команда Опанаса Санько несколько выделялась из них. По голосам все же можно было определить, что в коридоре о чем-то спорят.
"На этот раз пришли, конечно, за мной. Больше не за кем. Здесь я один. Ну, что ж? Надо собираться в последний путь", — подумал я с чувством облегчения.
Если бы они пришли за мной полмесяца тому назад, я от ужаса, наверно, метался бы по камере, кричал и плакал, но теперь, переболев лихорадкой предсмертного страха, спокойно надел пиджак, нахлобучил на голову кепку и пошел к дв, ри. Мне оставалось сделать еще три-четыре шага до ее порога, когда она открылась. В камеру вошел бородатый Опанас Санько. За его спиной, в полусумраке слабо освещенного электричеством коридора, маячили черные шинели конвоиров.
— Меня, что-ли? — с апатичным равнодушием спросил я надзирателя.
— Не лезь! Отойди! В сторону! — отпихнул он меня локтем к стене.
И обернувшись к черным фигурам в коридоре, скомандовал через плечо:
— Сюда! Давайте! Первого. По списку.
Конвоиры втолкнули в камеру человека выдержанно-тюремного типа: оборванного так же, как я и с физиономией такого же цвета, как у меня. Втолкнули его и, вместе с надзирателем, ушли. Смерть только поддразнила меня и удалилась, вызвав вздох разочарования, стоном вырвавшийся из моей груди. Ни капли желания жить тогда во мне уже не оставалось.
Я собирался было заговорить с новичком, но не успел. Снова открылась дверь, и к нам втолкнули еще одного. Спустя несколько минут в камеру вошли сразу двое, затем опять один. Тюремное начальство теперь "загружало" камеру смертников так же поспешно, как раньше, в ночь казни, "разгружало" ее-
К утру у меня уже было 12 сокамерников. Все до одного они обвинялись в шпионаже, по шестому параграфу 58 статьи.
1. "Международная валюта"
— Мне, коллега, эта милая комнатка совсем не нравится. Здесь слишком холодно и сыро.
— Вы правы. Есть риск схватить ревматизм.
— Надо возможно скорее выбраться отсюда.
— Да. Потребуем перевода в другое помещение. Такими фразами обменялись вошедшие к нам в камеру смертников двое новичков. С первого взгляда и с первых же слов они показались мне сумасшедшими. Нормальные и даже не; совсем нормальные люди, попав в камеру смертников, не думают о возможности схватить там ревматизм. И такой внешностью, какая была у этих двух, "подрасстрельные" обычно не обладают.
Старшему из них, — седому, плотному, широкоплечему и с довольно солидным животом, — по внешнему виду можно было дать лет пятьдесят, младшему, — стройному белокурому красавцу, — не больше тридцати. От нас они резко отличались тем, что на лицах, лишь слегка тронутых "тюремной краской", сохранили загар, румянец и усы, а на головах — аккуратно причесанные волосы. И глаза у них были не "тюремные", без обычной для заключенных тусклой неподвижности, а быстрые, зоркие и как бы сразу оценивающие то, на что они смотрят. У старшего в обращении и разговоре с младшим чувствовалось некоторое покровительственное превосходство, как у учителя по отношению к ученику. Физиономию старшего украшали длинные и пушистые, сильно тронутые сединой усы воинственно-юмористического вида с остро закрученными вверх концами, а младшего — узенькие, подстриженные в ниточку, рыжеватые усики.
"Откуда такие свеженькие и упитанные усачи к нам свалились? Из дома сумасшедших или тюремного госпиталя? Там-то кормят получше и воздуха больше, чем здесь", — подумал я, разглядывая их.
Однако, в процессе нашего дальнейшего знакомства выяснилось, что в этих лечебных заведениях волосатые арестанты пока ещё, не были. Выяснилось и кое-что иное. Удивленный первыми фразами, которыми они обменялись, войдя в нашу камеру, я спросил, их:
— Скажите, неужели вас действительно беспокоит возможность получить здесь ревматизм?
Старший из усачей утвердительно кивнул, но больше усами, чем головой.
— О, да! Ревматизм очень неприятная болезнь.
— А не думаете-ли вы, что в тюрьме лишитесь головы прежде, чем успеете его получить? — задал я второй вопрос.
Усы отрицательно качнулись вправо и влево.
— О, нет. Не думаем.
— Почему?
— Если мы сумели сохранить в тюрьме волосы, то уж постараемся не потерять те части наших тел, на которых они растут, — высоким, но приятным тенором произнес младший усач.
— Совершенно верно, коллега, — кивнули усы старшего.
Аргумент был неопровержим, но требовал объяснений.
— Позвольте! — воскликнул я. — Вы, вероятно, не представляете себе, какая эта камера?
— Представляем вполне, — снисходительно улыбнулся младший.
— Так называемая камера подрасстрельных, — сказал страший.
— Разве вас это не страшит?
— Нисколько.
— Жить не хотите?
— О, нет. Хотим.
— Тогда… в чем же дело?
— Просто в том, что нас не расстреляют.
— Это из каких же соображений НКВД?
— Из тех, что таких, как мы, энкаведисты стараются не; убивать. Им это невыгодно.
— Может быть, — я помедлил, — приглашают у них работать?
— Частично да, — шевельнул усами старший.
— Но, главным образом, обменивают, — добавил младший.
— На что?
— На своих, нам подобных.
— Так, кто же вы такие, чорт возьми?! — раздраженно вскрикнул я.
Усы старшего угрожающе задвигались.
— Осторожнее на поворотах, молодой человек. С нами надо разговаривать вежливо, — процедил он сквозь зубы и усы.
В его словах и голосе было нечто властно-угрожающее, заставившее меня понизить тон и извиниться. Усач свой тон также несколько снизил.
— С этого вам и нужно было начинать, — сказал он. — А объяснений много не потребуется. Дело в том, что мы — шпионы.
— Но ведь и я тоже.
Мой собеседник ощупал меня внимательным взглядом и его усы зашевелились с сомнением.
— Не может быть. На шпиона вы никак не похожи. Такими шпионы не бывают.
— А вот следователь иного мнения. Он пришил мне обвиниловку по шестому параграфу.
Младший усач пренебрежительно махнул рукой.
— Ну, таких липовых обвиняемых в тюрьмах теперь много.
— Мы с коллегой к их числу не относимся. Мы — настоящие шпионы
Так сказать, международная шпионская валюта. Очень твердая и устойчивая, — не совсем понятно для меня объяснил старший усач
Разговорились они с нами не сразу. Присматривались к нам с неделю и лишь после этого снизошли до беседы. Из нее я узнал много интересного, такого, о чем на воле и предполагать не мог. Старший из них оказался немцем, а младший — поляком.
За несколько дней до первой продолжительной беседы с шпионами я спросил немца:
— Как же позволите вас называть? Его усы задумчиво свисли вниз.
— Называйте, ну, хотя бы, Ивановым, — после некоторого раздумья сказал, он.
— Но ведь это не немецкая фамилия, — возразил я.
— Предположите, что в Германии я имел фамилию Иоганнес. Это почти Иванов. Что же касается моего коллеги, то… Какую фамилию вы теперь имеете, коллега? — обратился он к поляку.
— Предположим, Петров, — улыбаясь, подмигнул тот.
— Переделайте ее в Петржицкий. Тогда она станет совсем польской, — посоветовал немец…
С этого момента мы начали называть их:
— Иоганнес-Иванов и Петржицкий-Петров. Кстати, русский язык знаком им с Детства и разговаривают они на нём без акцента. Первый из них родился в семье балтийских немцев, родители второго до революции жили в России.
***
Иоганнес-Иванов работал в Германии топографом, политикой на интересовался, но с приходом Гитлера к власти вступил в национал-социалистическую партию по совету своих приятелей. Его приятели полагали, что быть нацистом во всех отношениях выгоднее, чем беспартийным.
Первое время после вступления в партию жизнь топографа почти не изменилась. Лишь изредка ему приходилось посещать партийные собрания да читать "Мейн кампф" Гитлера и национал-социалистическую программу. Но в 1935 году германскому генеральному штабу потребовались топографы для работы за границей. Иоганнеса-Иванова вызвали в разведывательный отдел штаба и предложили пройти курс обучения в специально созданной школе. Обучение продолжалось полтора года, а затем успешно окончившего школу "студента" через Турцию переправили на Кавказ. Путешествие Иэганнеса-Иванова туда прошло удачно. Советская граница с Турцией хотя и была "на замке", но рядом с ним, на черноморском побережье Кавказа, нашлось достаточно щелей.
