— Уйди! Еще увидит кто! — она слабо оттолкнула его.
Но вокруг никого не было. Берег был пустынен. Никто не смотрел на них. И никто не увидел, что произошло между Леонидом и бойкой поварихой.
… Будто зельем опоила она его. Без веревки к себе привязала. Чуть ли не каждый вечер тащился к ней. Бывало — и ночевал. А село — не город. Скоро все уж знали, что Леонид Марусенькиным полюбовником сделался.
Узнала об этом и Ксения. Плакала, не могла сначала поверить, что все, о чем судачили соседки, — правда. Плакала мать. Просила одуматься, не срамить семьи. Ничего не помогло.
Осенним вечером Леонид собрал вещи в чемодан и ушел из дома. Ксении и матери сказал, что уходит навсегда.
Больше не вернется. И сделал он это тогда, когда жена ждала ребенка. А Леонида и это не удерживало.
… Что ж, в жизни и такое бывает. И такое можно понять, если за этим стоит настоящая любовь, большое чувство, с которым человек справиться нс может. Бывает, что после потрясений и разрывов из новой встречи рождается новая привязанность, которая соединяет людей на всю жизнь.
Редко, но бывает. Но не так было с Леонидом и Марией.
Их «чувства» с трудом хватило на два года.
Уйдя из дома, он перешел жить к Марии, и только тогда почувствовал, в какие ухватистые жесткие руки он попал.
Куда девалась та мягкая, податливая женщина, что прильнула к нему на берегу речки! Ее место заняла властная, требовательная хозяйка. Жалости она ни к кому не знала.
Говорят, даже выгнала из дому родного брата, который вернулся с фронта с тяжелой контузией.
Первое время было все же терпимо. По-прежнему Леонид работал в колхозе, и дома у Марии хватало дел ему тоже. Она жила одна, а хозяйство немалое. «Кулачка», — говорили о ней на селе. Леонид работал у Марии на приусадебном участке, колол дрова, носил воду, топил печь.
Крутился юлой. Не дай бог, задымит печь: Марусенька и поленом огреть может. А то за ухват или кочергу возьмется — тогда только голову береги.
Удивительное дело: дома хозяином, мужем быть не захотел, а у «кулачки» в батраках два года вкалывал! Чего греха таить: и побои, и черная работа, и унижения — все выпадало на долю Леонида в доме Марии. Но зато избавился он от чувства ответственности и забот. А для иных людей это самое желанное: ни за кого и ни за что не отвечать, ни о чем не думать, жить без мыслей, как трава в чистом поле.
Но жизнь с покое никого не оставит. Не оставила она и Леонида, хоть и прятался он от нее, как таракан.
Пришла однажды повестка. Вызывали Леонида в суд.
Пошел. Вернулся мрачный. Присудили платить Ксении алименты на дочь, которая родилась в его отсутствие.
Это только подлило масла в огонь. Мария совсем перестала стесняться. Речи о чувствах уже и в помине не было.
Любовник оказался очень уж неудобным. Не деньги — гроши в дом приносит. Да и ненадежен. Кто его знает, что у него на уме. Может, к семье вернуться надумает?
Ругань теперь лилась на Леонида потоком. Но в одном Мария ошибалась: о возвращении домой, к матеря, к дочке Аллочке, к Ксении Леонид и не помышлял. Конечно, платить алименты ему не хотелось. Надо было найти какое-нибудь средство. Но эта мысль пришла позже. А пока дело кончилось так, как и должно было кончиться: однажды под вечер Мария, до предела рассвирепев, выставила своего дружка из дому и заперла дверь. Вещички его вместе с чемоданом она выбросила в окно, прибавив:
— Убирайся! Чтоб и духу твоего не было.
Так завершилась «любовь», ради которой была брошена семья.
Постоял, постоял Леонид под окном и потащился прочь.
Куда же он шел? Может быть, в старый свой дом? К жене, к дочери, к матери? К людям, которым он причинил столько зла и которые, несмотря на это все же согласны были принять его?
Нет, к Ксении он не пошел. Ведь для того, чтобы осознать и признать свою ошибку и попытаться ее исправить, тоже нужны сила души, вера в себя, твердое намерение искупить вину. Ничего этого у Леонида не было. В голове стоял туман. Им овладело тупое безразличие. Все равно было — куда идти, что делать, лишь бы не думать, забыться.
На следующий день он уехал в Павлодар.
Первое время в Павлодаре жизнь его пошла на лад.
Устроился на работу, получил комнату в общежитии. Жил тихо, затаился. Думал, авось, не разыщут его, не станут докучать с алиментами. Сейчас это была его главная забота.
Но уже и в те месяцы в Павлодаре, когда Леонид, забившись в щель, прятался от семьи, в' этом хмуром человеке с воровато бегающими глазами нельзя было найти даже отдаленного сходства с прежним Леонидом, с тем молодым, смелым, прямым, что когда-то под тополями пел с Ксенией задумчивые песни.
Все прошло, все минуло! Куда девались открытый взгляд, удаль, ясная улыбка? Все исчезло. Теперь в человеке гнездились только страх, жадность и постоянная мысль о рюмке. Водка стала занимать все большее и большее место в его жизни.
О Ксении и дочери своей он теперь думал только с досадой и злобой. Жена, которая стремилась получить с беглого мужа только минимум, только законное, в его мыслях выглядела вымогательницей. Дочь? Какое ему дело до дочери! Ему вообще ни до кого не было дела. Пусть его оставят в покое. Пусть не мешают ему жить. Он будет сидеть тихо, только бы его не трогали. Авось, не разыщут. Авось, не узнают, где работает. А все остальное пусть горит синим пламенем.
Надежды Леонида, однако, не оправдались. Уже через месяц исполнительный лист поступил по месту его работы. Вмешался участковый. Он вызвал Леонида и сделал ему строгое внушение.
Трудно вообще сказать, что делалось в душе этого человека. К чему он стремился, как мыслил себе жить. На это никто, наверное, не смог бы ответить, даже он сам. Между тем Леонид, стремясь уклониться от выполнения своих обязанностей в отношении семьи, готов был на все: уйти на дно, потерять имя, стать бродягой, утратить в конце концов всякое право называться человеком.
Из Павлодара он скрылся, как вор, не уволившись с работы и не взяв паспорта. Скитался по деревням. Выдавал себя за мастера по ремонту швейных машин. Ходил по домам, предлагал свои услуги. Если неисправность была незначительной, он налаживал машину и брал соответствующую плату. Если же повреждение устранить не удавалось, он ссылался на нехватку запасных частей и уходил не солоно хлебавши.
Шло время. Осточертела бродячая жизнь. Наконец, накопив немного денег, он решил осесть в одном колхозе.
Тут-то и оформилась у него «идея», как избавиться от алиментов.
Это оказалось «совсем просто». Надо умереть. А если не умереть, то сделать так, чтобы Ксения поверила, что он умер. Тогда она перестанет разыскивать его, посылать по месту работы исполнительные листы.
И вот разыгрывается гнуснейшая инсценировка. Изготавливается самый настоящий гроб. Леонид ложится в этот гроб. Его обкладывают цветами и фотографируют.
Так было изготовлено «доказательство» смерти Леонида.
Фотографию он, за подписью своего приятеля, отослал Ксении.
Так человек опустился вниз еще на одну ступеньку. Он терял последнее, что у него было. Он думал, что это только фотография изображает его мертвым, но он уже и на самом деле был мертв. Человек исчез. Осталась ходячая двуногая копия, жаждущая водки, чтобы забыться. Ничего у него не было: ни дома, ни семьи, ни привязанности, ни чувства.
А фотография сделала свое дело. Дошло письмо до Ксении, которая все еще помнила прежнего Леонида. Помнила, любила его. Ждала, что одумается человек, вернется.
После получения фотографии ждать стало некого. Ничто больше не удерживало Ксению в селе. Вместе с дочкой Аллочкой она уехала из колхоза, где все ей напоминало о Леониде, о былом счастье.
А Леонид тем временем перебрался в Семипалатинск. Он добился наконец своего. Его оставили в покое. Никто не разыскивал его, не узнавал его адреса и места работы, никто не слал вслед исполнительного листа.
Наступила спокойная жизнь. Спокойствие это, правда, смахивало на могилу. Ну что ж, сам в нее залез. Он сменил одну, другую работу. Будто следы заметал. По привычке.
Жил то в общежитии, то снимал угол. По вечерам идти было некуда. Валялся на конке, тупо смотрел в потолок. Если были деньги, шел в ресторан. Там спрашивал кое-какую закуску и обязательно стаканчик водки. Сидел часами, слушал ресторанный шум. Медленно пьянел. Только бы не быть одному.
Он стал угрюмым, неразговорчивым. Косился на асе исподлобья, подозрительно. Только хмель иногда развязывал ему язык. Случайному собутыльнику начинал вдруг слезливо жаловаться на свою участь.
— Моя спутница — печаль и тоска по семье, — говорил он, заглядывая в чьи-нибудь равнодушные глаза.
— А душа нараспашку. Я проклял день своего рождения и другого не признаю. Я — случайная жертва злой судьбы. Кто может это понять? Никто! И не лезьте мне в душу.
