class="p1">— Разумеется!
— Но ведь вы его не видите, верно? Как вы определите наличие тока в проводнике?
— По запаху.
— А, вы шутите! — догадался глаз. — Очень смешно. А если всерьез?
— При помощи гальваноскопа. Или по отклонению магнитной стрелки.
— Отлично! Теперь представьте, что гальваноскоп или компас — один из ваших биологических органов. Вам не нужно смотреть на приборы, чтобы определить: рядом объявился новый источник электротока. Вы это просто чувствуете.
— Компас — мой орган? Очень интересно…
Складывалось впечатление, что два философа — бестелесные Сократ с Платоном — прогуливаются меж тропических деревьев, ведя познавательный разговор. Огюст словно оседлал пони-невидимку, повинующегося мысленным приказам всадника-призрака.
Подарить, что ли, идею мэтру Дюма для пьесы?
— Хорошо, наличие тока определяют приборы. А наличие… э‑э… в смысле, присутствие души? Она что, тоже…
— Конечно! Материя существует не только в виде корпускул.
— Атомов?
— Да. Атомов и еще более мелких частиц. Каждая частица одновременно является волной. Корпускулярно-волновой дуализм… Ох, простите! В ваше время эта теория еще не создана. Но само понятие электромагнитных волн Фарадей ввел как раз в 1832 году! Если совсем просто: любому вещественному объекту соответствует определенная волновая структура, невидимая глазом. Сложнейшую композицию излучений человеческого организма и можно назвать душой. Волновая матрица личности. В вашем хроносекторе нет приборов, способных ее зафиксировать. А мы умеем воспринимать и корпускулярный, и волновой диапазон.
— И для этого отращиваете себе новые органы?!
Бурлящая жижа, глаз на стебельке, крылатый «демон»; морская тварь исчезает в тошнотворной массе… Люди ли вы, потомки?! — в очередной раз задал себе вопрос Шевалье и не нашел ответа.
Пальмы остались позади. Они выбрались на берег океана. У горизонта по аквамариновой глади скользила темная черточка. Молодой человек вгляделся — и море рванулось навстречу. Казалось, услужливый лакей подал Огюсту подзорную трубу.
Исполинский корабль рассекал волны, оставляя за собой узкий пенный след. Несомненно, это было творение рук человеческих: спиральные башенки, паутина черных проводов, обтекаемые формы надстроек… В то же время корабль напоминал восставшего из глубин библейского Левиафана. Ни парусов, ни мачт; дымящих труб или гребных колес тоже не наблюдалось. Корпус, уходя в воду, лоснился мокрой кожей. По ней часто пробегали неприятные судороги. Неожиданно «корабль» изогнулся всей своей тушей, меняя направление, плеснул хвостом — да‑да, мощным китовым хвостом! — и с невероятной скоростью понесся за горизонт.
Шевалье и без встроенного в задницу биокомпаса почуял: Переговорщик с интересом наблюдает за реакцией гостя.
— Новые органы? — как ни в чем не бывало продолжил глаз. — Да, и их тоже. Но не это главное. Все дело в балансе: «волна — корпускула». Мы способны его регулировать. То, что вы называете «душой», — по большей части волновая структура, а тело — по большей части корпускулярная. С появлением хромосомных вычислительных машин это различие перестало быть существенным. Мы научились изменять свои тела, сливать их воедино, воспринимать волновой диапазон непосредственно, общаться в нем…
— Сливать воедино? Этот ваш лабиринт с блевотиной?..
Шевалье с омерзением покосился в глубь острова.
— Экий у вас буйный ассоциативный ряд! — деликатно хихикнул собеседник. — Вы правы, это и есть мы. Объединенные плоть и разум; если угодно — тела и души. В любой момент каждый из нас волен вырастить из общей биомассы индивидуальное тело и разорвать солитонно-волновой контакт.
— Но зачем вам это?!
— Разве в ваше время ученые не работают сообща?
— Да, конечно. Но…
— Вот и мы работаем в коллективе. Лабиринт — это исследовательская лаборатория. А «блевотина», как вы остроумно изволили выразиться, — коллектив сотрудников. В ваше время ученые, чтобы обменяться идеями, собирались в одном месте. В наше время они объединяются в общую биологическую структуру. Поверьте, это намного эффективнее.
«Эффективнее? — Огюст представил себя, растворенного в одной ванне с Кювье, Галуа и Фарадеем. — Кровь Христова! Мы бы такого набулькали! А потом приходят Якоби с Гауссом — и прыг к нам…»
— Над чем вы… э‑э… работаете? — осторожно поинтересовался он.
— А вы уверены, что готовы услышать ответ? Боюсь, что нет. То, что вы видите, до сих пор вас шокирует. Значит, имеет место подсознательное отторжение, «футур-шок». Если я отвечу сейчас — вы можете понять меня превратно. Увы, имелись случаи…
На баррикадах было проще, подумал Шевалье. Взять бы ружье на изготовку, поставить хитроумного Переговорщика к ближайшей стенке и спросить в лоб: скрытничаете, гражданин потомок? Запираетесь? А ну‑ка излагайте: что у вас в небе за черные ромбы летают? «Накопители душ», да? Зачем вам наши души? Для чего вы их копить собрались?
Так ведь не ответит. Растечется по стенке: стреляй, не стреляй…
— Ладно, буду привыкать. Как насчет более обширной экскурсии? Я ведь, кроме пальм, моря и этой вашей лаборатории, ничего не видел. Или у вас везде так?
— Ну что вы! Уверен, вам… понравится… — голос глаза слабел. — Адаптации это будет… способствовать… извините, мы вас теряем…
Дальнейшие слова утонули в вое бурана. Песок вздыбился, закручиваясь спиралью. Не песчинки — мириады шестиконечных снежинок роились вокруг Шевалье, складываясь в штопор Механизма Времени.
«Дурак я, дурак! — успел подумать молодой человек. — Надо было спросить: где жила в Петербурге осенью 1832‑го баронесса Вальдек-Эрмоли! А вдруг сохранилось в архивах…»
Сцена третья
Рисуй, Орловский, ночь и сечу! [5]
Зеленое стекло брызнуло во все стороны. Осколки, отрикошетив от прочной кладки, со звоном упали на пол. Аминь бутылке!
— Еще, панове?
Князь Волмонтович без особой спешки опустил руку с пистолетом. Оружие было чужим, непривычным; отдача эхом гуляла в плече. Двое, стоявшие у двери, — плечистый и худосочный, — переглянулись. Тот, что пожиже, кивнул, явно желая продолжения. Но его сосед внезапно хмыкнул и огладил пышные седые бакенбарды.
— Не стоит, пожалуй, — плечистый шагнул вперед. — Князь, ваше искусство выше всех похвал. Бардзо добже! Панове, самое время подняться наверх. Там тоже будут бутылки, но, слово чести, не пустые. Вы нас поразили, князь, только и мы вас удивим. Такого вина вы не пили нигде!
— Даже в Париже? — усомнился Волмонтович.
— Что Париж! В раю — и то не поднесут!
Усмехались полные, сочные губы. Ноздри большого породистого носа с наслаждением втягивали воздух, словно дышали теплыми ароматами Италии, а не сыростью промозглого Санкт-Петербурга. Взгляд глаз-вишен лучился радушием. Гостя развлекали от чистого сердца, истинно по‑шляхетски. Побились на саблях, бутылки пулями покрошили; теперь к вину приступим… Князю вспомнился Марко — лихой гайдук из его четы. Такой же был веселый и улыбчивый, душа-парень. И убивал со смаком, ухмыляясь и отпуская немудреные шутки. Времени хватало — жертвы Марко умирали долго, радуя и выдумщика, и благодарных зрителей.
Арам-баши Казимир Черные Очи пыток не одобрял. Запрещал, карой грозил; кое-кого избил в хлам за
