непокорство. Но разве за всем уследишь?
— А стреляете вы, князь, славно, ой, славно! У нас в отряде под Рацлавицами тоже один мастак был. За сто шагов гусар из седла вышибал. На траву валились — что твои тетерева!
Сухо поклонившись в ответ, Волмонтович в очередной раз пожалел, что ввязался в это темное дело. Никаких заслуг он за собой не числил. Пустая бутылка — не царский гусар. Если и была трудность, то в оружии. Молчун-слуга — глухонемой? — каждый раз подавал новый пистолет. Начал с дуэльных — тяжелых «кюхенрейтеров»; закончил седельными «туляками», из тех, что берут в дорогу опытные путешественники.
Может, в этом и задумка?
Стрелять многие умеют. А с незнакомым оружием совладать, всадить пулю без пристрелки — пусть не в человека, в бутылку — одного искусства мало. Тут чутье требуется. Пистолет не во всякой руке арию запоет.
— Милости прошу, ясновельможные! Интересно, князь, а вино вы сумеете на вкус распознать? Наверх и налево, пожалуйста! Ступеньки, ступеньки!..
Вообще‑то хозяин дома в силу скромного происхождения не имел права звать гостя как равного — просто князем. Должен был титуловать с уважением: «ваше сиятельство». Дружескую фамильярность Волмонтович позволял немногим; например, полковнику Андерсу Эрстеду, сыну аптекаря.
Холера ясна! — что же, теперь позволить и сыну корчмаря?
Подумал князь, еще раз подумал, цыкнул на свой гонор — и решил не заострять вопрос. Куда уж острей? И так по бритве ходим.
Петербург он знал скверно. Невский проспект и соседние улицы — еще так-сяк. Но за серой, вечно угрюмой Невой для Волмонтовича начиналось Тридевятое королевство. Кажется, район назывался Каменный остров. Ничего особенного, только вместо многоэтажных громадин с безвкусной лепниной на фасадах — аккуратные домики среди жидких садов. Улицы, впрочем, остались прежними — ровными и прямыми, как шеренги солдат на параде в высочайшем присутствии.
Прав, сто раз прав Адам Мицкевич, ненавистник царской столицы! «Всё скучной поражает прямотой. В самих домах военный виден строй…»
— …Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана,
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил Сатана.
То, что без пана Нечистого не обошлось, князь понял, когда карета, в которой его везли, остановилась возле скромного особняка. Дом как дом, копия соседей — желтая штукатурка, красная немецкая черепица, литая калитка из чугуна ведет в сад.
Зато хозяин — плечистый здоровяк с седыми бакенбардами…
Письмо Чарторыйского, привезенное князем из Парижа, было адресовано «Monsieur A.». В тексте также не фигурировало никаких имен. Предосторожность разумная, но Волмонтовича устно предупредили, с кем он будет иметь дело. Доверенным лицом «польского короля де‑факто» в Северной Пальмире был человек, чье имя действительно начиналось на «А», — Александр Орловский. О нем князь слыхал, да и немудрено — «Monsieur A.» числился в людях известных.
Волмонтович даже подумал, что резиденту следует жить скромнее.
Сын корчмаря из провинциального Седлица, Орловский с юных лет возлюбил двух прекрасных панёнок — Живопись и Войну. С первой его свела княгиня Изабелла Чарторыйская, случайно увидав рисунки молодого Александра. Паренька отправили в Варшаву, в мастерскую Норблина, придворного живописца Чарторыйских. Там Орловский и познакомился с будущим «королем де‑факто», князем Адамом. Учение шло успешно — пейзажи, натюрморты, верины. Но более всего начинающему живописцу нравились батальные работы — походы и сражения. Гусары в атаке, уланы с пиками наперевес, огонь бивачных костров. Он словно кликал панёнку Войну; манил о свидании, звал быстрыми взмахами свинцового карандаша…
Вызвал!
Война не стала томить верного поклонника. Над гибнущей Польшей ударил набат — Тадеуш Костюшко звал соотечественников под свои знамена.
Восстание!
Орловский поклонился нежной панне Живописи, поцеловал ей белые ручки — и сел на коня. Он стал уланом, как и сам Волмонтович двадцать лет спустя. Герой мчался на встречу со своей любовью. Панёнка Война улыбалась кавалеру сквозь пороховой дым.
— Уланы, уланы,
Малеванны дети,
Не одна панёнка
Попадет к вам в сети…
Под Рацлавицами уланы атаковали батарею пушек. Картечь ударила в упор — первый поцелуй возлюбленной. Орловский выжил, отплевался кровью; скрипнув зубами, перенес страшную весть о падении Варшавы и плене Костюшко. Прощай, свобода!
Польша, прощай!
От кандалов и Сибири спасло негласное заступничество покровителя — слово князя Чарторыйского тогда еще имело вес. С горя художник ушел в загул, скитался, пристал к труппе бродячего фокусника; затем опомнился, внял уговорам — переехал в Петербург, где возобновил роман с панной Живописью. Он по‑прежнему рисовал уланов и гусар, сражения и бивуаки повстанцев, гордые лица полководцев. Романтизм входил в моду, рисунки шли нарасхват. Опекун художника Чарторыйский набирал силу, заведя дружбу с тезкой Орловского — цесаревичем Александром Павловичем, а также с его братом, великим князем Константином, «другом поляков».
Ходили слухи, будто сыновья императора поклялись на иконе Божьей Матери — восстановить Польшу. Вот станет Александр императором, разберется с российским хаосом, даст крестьянам свободу…
Возлюбленные панёнки не обманули, щедро наградили своего рыцаря. Орловский стал знаменит, вышел в академики. Комнаты в Мраморном дворце, выставки, щедрые гонорары, восторги и хвалы. И панна Война была рядом — согревала жарким дыханием. Дважды поднималась Польша, пытаясь отвоевать утерянную свободу. Последний раз — недавно, в 1830‑м. Чарторыйский уже тянул руку к древнему венцу Пястов…
Не сложилось.
Видать, мало молились поляки Черной Богородице Ченстоховской. Пали красно-белые знамена, загремели стальные кандалы. Вместо мечтателя Александра на русский престол воссел жестокосердный Николай. Пушками расчистил путь к власти. Великий князь Константин отсиживался в Варшаве, забыв все обещания, данные друзьям-полякам. А потом и его не стало — в разгар восстания холера забрала царского брата. Поговаривали, холера та была в больших чинах и при хорошей должности.
Слишком многим мешал цесаревич Константин.
После его смерти Орловский лишился службы и крова над головой. Шептались, что художник, мужчина в летах, серьезно болен. Князь Чарторыйский, отправляя Волмонтовича в Россию, особо просил справиться о здоровье «Monsieur А.».
Навести в Петербурге справки несложно. Услужливый половой в Демутовом трактире, куда Волмонтович заглянул на часок, сообщил, что «Орловский, который академик и рисует», тяжко захворал еще в мае, съехал с казенной квартиры и пропал. Вроде бы даже помер.
Где отпевали? — говорят, в костёле Святой Екатерины.
Где похоронили? — говорят, на Выборгском кладбище, где католики…
Если Сатана и не строил Петербург, то лапу когтистую определенно приложил. Возле чугунной калитки особняка на Каменном острове Волмонтовича встречал сам Александр Орловский. Ошибка исключалась — лицо художника-воина князь видел на портретах. Широкоплечий здоровяк с густыми бакенбардами, надо лбом взбит пышный кок; темные брови, пронзительный взгляд хищной птицы… Седины и морщин прибавилось — шестой десяток близился к завершению, — но о болезни не шло и речи. Более того, проводив гостя в
