но получалось неважно.
Думаешь о станции Рийхимяки — в голове всплывают деревья, что росли там: ели, мрачные и тесно сомкнутые, словно специально высеянные, липы, огромные и кряжистые, и тонкие березки, все под три метра, будто таков установленный у берез стандарт. Заставляешь себя думать об Исотало — вспоминаешь толстого фельдфебеля, или вовсе — Пааво Нурми, которого тот порезал в Хельсинки. Выборг — вообще, трагедия. Только с Лоттой и ассоциируется этот город. А будешь долго думать о Лотте — непременно сойдешь с ума. Про лыжный поход почему-то стыдно вспоминать — вероятно, из-за того, что дезертировал, бросив своих товарищей.
Лучше думать о государственной измене. Тут он согласен. Изменил всем государствам, какие только есть. И даже, что удивительно, никаких угрызений совести по этому поводу.
Вроде бы каждое государство — это народ, традиции, история. Ну, да, ну, да. Россия — это Сталин. Ну, или Бокий, или еще кто-то тайный. История — запросто перевирается в угоду тому же Сталину, Бокию или еще кому-то тайному. Традиции — да искореняются традиции, потому что они привязаны к истории. Народ? Да что народ? Русский — никто не знает, кто эти русские. Есть карелы, есть финны, есть эрзи и мокша. Да мало ли кого еще есть! Но нет их, не нужны они. Потому что все русские.
Финляндия — это Маннергейм. Ну, или Свинхувуд, или еще кто тайный. И там тоже самое. И везде. И всегда. Несоответствие во взглядах со Сталиным либо Маннергеймом — ты уже предатель. Государство — это не свобода человека, это, вообще, несвобода. Государство — это не по вере.
Тойво мог думать об этом долго, мысли ходили по кругу, порой — путались. Но ничего конкретного по эпизодам из желтой газеты выдумать не удавалось. А, может быть, брехня все это?
Оказалось, не брехня.
Посреди ночи у него в камере зажегся свет, вошли несколько вертухаев и дали на сборы полчаса. Антикайнен не стал спрашивать: куда? Все равно не ответят, демоны.
Через час, одетый по последней моде — тюремной, конечно, он бряцал всеми своими кандалами в закрытой машине. Существовало всего три пути движения: на север, восток и к югу. Если это был какой-то следственный эксперимент, то они поедут на север, при внезапном обмене или выдаче его Советской стороне — они двинутся на восток. Ну, а прочий маршрут был непонятен. В Хельсинки, что ли?
Они поехали в Хельсинки, и уже через час приехали.
Из одной крепости его перевезли в другую. И сразу же поместили в комнату для допросов, прикрутили к стулу, который, в свою очередь, был прикручен к полу, и принялись допрашивать. Два безымянных злобных следователя брызгали слюной, обвиняя Тойво во всех человеческих грехах, приличных и неприличных. Приличный грех — это воровство, хулиганство и нанесения вреда чужому организму, в том числе и тяжкого. Неприличный — это, конечно, государственная измена и какие-то сексуальные выкрутасы.
Тойво удивлялся, но виду не показывал, угрюмо уставившись в пол. Следователи махали руками, но не увлекались: видимо, дошел до них слух о странных смертях тех их коллег, которые пытались оказать на этого странного заключенного физическое воздействие.
Антикайнен думал: какого лешего его сюда приволокли?
А вот какого — ему в конце концов предъявили обвинение. Точнее, целых четыре. Практически то, о чем ему со строк желтой газетенки поведал Арвид.
«Сожжение в Кимасозере финского добровольца Анти Марьониеми».
«Экспроприация, проведенная в 1918 году в Выборге».
«Членство в запрещенной компартии».
«Убийство в 1918 году на станции Рийхимяки крестьянина Исотало».
Получите и распишитесь.
Тойво получил и расписался, размашисто и крупно. Дело Антикайнена получило мощный толчок в направление к крайне справедливому и скрупулезно законному Суду Финской республики. Жди смертного приговора, дружок!
Справедливость, конечно, торжествует.
Люди живут, страдают, любят и радуются, годы летят один за другим, грандиозные физические и математические открытия неизбежно упираются в цифры, которые принято величать «постоянные», тем самым невольно намекая о господнем промысле. Все это жизнь. Даже смерть — тоже жизнь. Но коли уж что-то должно торжествовать — так это именно справедливость.
Это часть человеческой натуры, это пакость, прикрывающая слабость и извращенную мораль человеческой природы. Совесть — дар Господа, она у всех одинакова. А справедливость у каждого своя, это не дар Господа.
Антикайнен был отконвоирован обратно в Турку, и на следующий день все центральные газеты взвыли: «Начинается процесс над бесчеловечным убийцей», «Возмездие неизбежно» и прочее в таком же духе. Началась кампания по осуждению злодеяний, совершенных злодеем «Красным финном».
На заводах, в школах, на улицах и в пивных люди обсуждали и праведно негодовали.
— Как такого человека земля-то носит? — говорили одни.
— Так это не человек! — отвечали им.
— И чего-же с ним церемониться, повесить, как собаку! — возмущались вторые.
— Пусть справедливость восторжествует! — хором говорили все вместе, соглашаясь друг с другом.
Под шумок «дела Антикайнена» изводили фашистов и коммунистов. Неудачный мятеж в Мянтсяля вынудил все профашистские группировки забыть о задачах, поставленных немецкими инструкторами. Загнанных в подполье коммунистов отлавливали по доносам бдительных соседей. Конечно, смуту надо было искоренять, потому что строительство гуманного европейского государства было в самом разгаре.
В то же время генеральный прокурор Плантинг не стеснялся выражать свое мнение:
— Антикайнена, как злейшего врага Финляндии и всего финского общества, следует казнить.
Его коллега Олави Хонка только головой кивал:
— Позиция обвинения в суде будет вполне ясна: казнить!
Ну, казнить, так казнить. Весь народ в едином порыве востребовал справедливости: казнить! Нельзя миловать.
Весь народ, да не весь.
В крепость Турку пришел, найдя свободное время в своем плотнейшем соревновательном графике, «летучий финн» Пааво Нурми. Его встречать вышел сам начальник тюрьмы. Тюремные власти вились вокруг именитого атлета, кто-то организовал унылого фотографа, который специализировался, в основном, в фотографиях в фас и профиль и, желательно, с табличкой на груди. Вот и вышли позднее снимки в очень авангардном стиле: Пааво с привычной надменной физиономией и что-то расплывчатое с рыбьими глазами и пустыми подобострастными улыбками, словно бы проявившихся в разных местах на снимке. Нашлись даже те, кто брал автограф, используя вместо бумаги канонические тюремные распорядки дня.
Начальник ходил павлином, будто визит знаменитости — его личная заслуга. Когда же узнал о цели — посещении друга Тойво, а не порицании «красного людоеда», очень поскучнел. В общем, запретить встречу уже было никак нельзя.
— Можем в виде исключения разрешить десять минут беседы
