– Теп-перь остался только один выход, – сказал он мне, когда я вернулась. – Надо, чтобы здесь с нами жила Эдме, мы составим отличную четверку. Она всегда была на моей стороне, когда мы были детьми.
Можно было подумать, что будущий брак между мной и Франсуа напомнил ему о далеких старых временах, когда был жив наш отец, а он был лишним в семье, чем-то вроде отверженного.
– Уверяю тебя, все останется по-прежнему, – говорила я ему. – Франсуа тебя очень любит, и я тоже. Никакой разницы не будет, ты, как и раньше, будешь хозяином, а он – твоим партнером.
– Легко г-говорить, – с горечью возражал мой брат. – Вы с Франсуа, словно голубки в небесах, а я внизу, и один.
Я расстроилась и пошла к Франсуа, но он не придал этому большого значения.
– Ничего страшного, – заявил он. – Он скоро привыкнет к этой мысли.
Я спросила Эдме, как она смотрит на то, чтобы жить с нами и взять на себя матушкины обязанности по ведению бухгалтерии – у нее была хорошая голова, – но она решительно отказалась.
– У меня совсем другие планы, – сказала она, – и поскольку ты сама заговорила о будущем, я могу тебе сообщить, в чем они состоят.
Исполненная гордости и собственной важности, она рассказала мне, что за ней ухаживает некий мсье Помар, человек, значительно старше, чем она, имеющий весьма прибыльную профессию fermier general[17] Сен-Венсенского аббатства в Ле-Мане – в те времена так назывался человек, занимавшийся сбором налогов и пошлин, значительная доля которых оседала в его собственном кармане. Пьер знает, хотя относится к этому без всякого одобрения, поскольку всякий откупщик внушает ему отвращение просто из принципа.
– Мсье Помар ждет только официального объявления о вашей помолвке, и тогда будет говорить с матушкой относительно нашей собственной.
Итак… Она оказалась верна своему обещанию выйти замуж за пожилого и богатого человека – если мсье Помар и не был Крезом, то богатым он был несомненно.
– Ты уверена, – нерешительно спросила я ее, – что поступаешь правильно, что все это не просто желание не отстать от меня?
Эдме вспылила, раздосадованная моим предположением.
– Конечно, уверена, – отвечала она. – Мсье Помар очень образованный человек, и мне будет гораздо интереснее жить с ним в Ле-Мане, чем с вами в Шен-Бидо или с матушкой в Сен-Кристофе.
Ну что же, она сама будет решать. Это не мое дело. И вскоре после этого, с полного одобрения нашей матушки, мы обе были официально обручены. Более того, матушка согласилась с тем, что Эдме нет нужды ждать, пока она достигнет совершеннолетия, и мы, таким образом, сможем венчаться одновременно, устроив двойную свадьбу летом восемьдесят восьмого года.
– Это гораздо проще, – заявила она. – Можно ограничиться одной церемонией. К тому же, вы можете одинаково одеться, и тогда не нужно будет сравнивать, не будет ни зависти, ни обид.
Она, несомненно, была права, но все-таки мы чувствовали, что нас чего-то лишили…
В течение нескольких месяцев, предшествующих свадьбе, у нас была масса дел, – нужно было готовить приданое, составлять списки гостей, мы постоянно разъезжали между Шен-Бидо, Ле-Маном и Сен-Кристофом, потому что матушка настояла, чтобы наша двойная свадьба состоялась в ее родной деревне.
Она твердо верила в соблюдение этикета, приличествующего таким событиям, поэтому для консультации постоянно приглашались оба будущих мужа. Должна признаться, что выбор Эдме не вызывал во мне особого восторга – ее жених был слишком толст и у него была слишком красная физиономия, – на мой вкус, можно было подумать, что он собирал для Сен-Венсенского аббатства не только церковную десятину и налоги, но и вино. Впрочем, он был достаточно добродушен и очень привязан к моей сестре.
В предсвадебной суете неизбежно получилось так, что мой брат Мишель оказался в Шен-Бидо предоставленным самому себе, что было ему совсем не полезно. Друзей у него было мало, если не считать собратьев-мастеров, работавших вместе с ним на стекловарне, – из-за своего заикания он чувствовал себя неловко в незнакомом обществе. Ему было легко и свободно только в узком кругу товарищей по работе или среди углежогов в лесу, да еще в странной разношерстной компании бродячих лудильщиков, торговцев, всяких бродяг и цыган, которые постоянно скитались по дорогам в поисках сезонной работы.
Осенью восемьдесят седьмого года я почувствовала в нем некоторую озабоченность, это стало особенно заметно в ноябре, когда мы все трое Франсуа, Мишель и я – были приглашены в качестве крестных в дом одного из наших рабочих. Он вел себя странно: то предавался шумному веселью, что было ему несвойственно, то вдруг впадал в задумчивость, то казался смущенным.
– Что такое с Мишелем? – спросила я у Франсуа.
Мой будущий муж, в свою очередь, был в некотором замешательстве, казался несколько расстроенным.
– Мишель угомонится, – сказал он, – когда мы будем жить все вместе и заботиться о нем.
Его слова меня не успокоили, и я обратилась с тем же вопросом к добрейшей мадам Верделе, которая вот уже много лет служила у нас кухаркой.
– Мсье Мишеля постоянно нет дома, – быстро ответила она. – Я имею в виду, по вечерам, когда он свободен от смены. Он ходит в лес, в гости к углежогам, к братьям Пелажи и другим. По его просьбе у нас здесь работала их неумеха-сестра, пока я не отправила ее восвояси.
Я знала братьев Пелажи, это были дикие неотесанные мужики, знала и сестру, красивую наглую девку, которая была гораздо старше Мишеля.
– Все наладится, – добавила мадам Верделе. – Когда вы обоснуетесь здесь навсегда, займете место хозяйки дома.
Я искренне надеялась на это. А пока не стоило тревожить матушку. В конце апреля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года мы устроили праздник в Шен-Бидо для тех рабочих с семьями, которые не смогут приехать в Сен-Кристоф – на церемонию были приглашены только старшие мастера. Ведь кроме наших гостей должны были прибыть гости мсье Помара, и народу было бы слишком много.
Ужин более чем на сто человек был устроен в помещении стекловарни; он, по обыкновению, сопровождался пением, речами и тостами. Во главе стола сидела матушка – в последний раз ей довелось играть роль хозяйки, ибо впоследствии хозяйское место должна была занимать я.
Все прошло хорошо. Приветственные крики, адресованные Франсуа, а также Мишелю, показывали, что в нашем "доме" все обстояло благополучно и что все обитатели счастливы и довольны. Только после того, как все разошлись по домам, матушка достала письмо, которое она получила от М.Конье, кюре из Плесси-Дорена, с извинениями по поводу того, что он не может присутствовать на празднике. "При существующих обстоятельствах, – говорилось в письме, отнюдь не желая вас оскорбить, я нахожу для себя невозможным пользоваться гостеприимством вашего сына".
Матушка прочал письмо вслух, а потом, обернувшись к Мишелю, потребовала от него объяснений.
– Я бы хотела знать, – сказала она, – чем ты так оскорбил кюре, который всегда был моим другом и другом нашей семьи?
Поймав на себе предупреждающий взгляд Франсуа, я хранила молчание. Мишель побледнел – так всегда случалось и раньше, когда ему приходилось отвечать на вопросы отца.
– Вы м-можете состоять с ним в д-дружбе, сколько вам угодно, – угрюмо отвечал Мишель. – Мне он не д-друг. Он суется в дела, которые его не касаются.
– Какие, например? – спросила матушка.
– П-пойдите в церковь и узнайте, – сказал Мишель и выскочил из комнаты.
Матушка обернулась к Франсуа.
– Вы можете что-нибудь к этому добавить? – спросила она.
Франсуа был в замешательстве.
– Я знаю, что были какие-то неприятности. Большего я сказать не могу.
– Очень хорошо, – проговорила матушка.
Именно эти слова она произносила в нашем детстве, когда мы плохо себя вели и заслуживали наказания. В тот вечер ничего больше сказано не было, но на следующее утро матушка велела мне сопровождать ее в Плесси-Дорен. Кюре, мсье Конье, был уже в церкви и ждал нас. Как это обычно случается в маленьком местечке, слух о нашем прибытии опередил нас.
– Что там такое случилось с Мишелем? – спросила матушка, сразу же приступая к делу.
Вместо ответа кюре открыл церковную книгу, уже приготовленную заранее, и указал на одну из записей.
– Прочтите это, мадам, – сказал он, – и вам все станет ясно.
Запись гласила следующее: "Шестнадцатого апреля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года крещена Элизабет Пелажи, рожденная от незаконной связи между Элизабет Пелажи, служанкой, и Мишелем Бюссон-Шалуаром, ее хозяином. Крестный отец – Дюкло, рабочий, крестная мать – дочь Дюрошера, рабочего. Подпись: Конье, кюре".
Матушка застыла на месте. В течнние какого-то времени она не могла вымолвить ни слова. Затем обернулась к кюре.
– Благодарю вас, – сказала она. – Больше здесь не о чем говорить. Где находятся мать и ребенок?
