в этих автоматах вода. Как сироп заправляли видел. А откуда там вода берётся? Даже мысли не возникло ни разу…
— Из автоматов я теперь тоже пить не буду, — заявила Света Костенко.
— Да ладно, — сбавил я обороты. — Правда ведь, ни с кем ничего плохого ещё не случилось.
Борщевский громко хмыкнул, взглянув на меня с усмешкой.
— Будешь дальше копать? — спросил он меня.
— Да что тут копать? — с досадой ответил я. — Раздолбайство и разруха. Здесь всё оборудование давно надо менять. Ты, кстати, поинтересуйся, какого оно года? Для акта пригодится. Пошли уже отсюда, а то всю обувь промочили и перепачкали.
Борщевский устроил допрос директору по поводу оборудования. Почему тот не заказывает новое.
— Тут надо всю канализационную систему сначала поменять, — взвыл директор. — Всю электрику.
Мимо нас проходили работники, такие же понурые, удручённые и усталые, как всё вокруг.
Окон нет, освещения не хватает, как в подземелье. — подумал я, глядя на работников комбината. — Дети подземелья…
— А что это за помещения такие странные? — оглядываясь по сторонам, я поднял голову вверх и увидел странные кирпичные своды слишком низкого для производства потолка.
— Так это… Здесь до революции каретный двор был.
— Чего? — заинтересовался Лёха. — А чей?
— Да почём же я знаю, — отмахнулся от него директор. — Дворян каких-нибудь.
— По сути это большой гараж, — оглядел я это помещение уже другими глазами. — Это сколько же карет сюда входило?
— Много, — устал от наших расспросов директор. — Ворота заложили когда-то, ещё до войны. Да хреново заложили! — он показал на стену. — То ли кирпич плохой, то ли раствор уже растрескался и выщербился. Мокнут стены. Как косой дождь, так тазы под своды подставляем. Но всё больше по стенам стекает прямо на пол. Штукатурим каждый год и изнутри, и снаружи. А всё равно, вон, всё мокрое, штукатурка отлетает…
— Кровлю надо подымать, смотреть, что там, — высказал я мысли вслух.
Директор махнул с досадой рукой и пошёл вдоль коридора, удаляясь от нас. Уже приготовился бедолага к тому, что по шапке получит, или вообще с работы вылетит.
— Слушай, — обратился я к Борщевскому. — Ты обо всем этом в акте напиши. Помещения изначально не приспособлены для размещения пищевого производства. — Кирюха сразу достал свёрнутую в несколько раз тонкую тетрадку из кармана куртки и торопливо стал записывать за мной. — Комбинат занимает дореволюционную постройку, представляющую из себя по назначению каретный двор. Участки кирпичной кладки, которой заложили в более позднее время многочисленные ворота, разрушаются и пропускают влагу. Вероятно, кровля тоже обветшала. От этого стены всего здания с одной стороны постоянно мокнут, на них не держится штукатурка и развивается чёрный грибок.
— Где чёрный грибок? — испуганно озираясь по сторонам, спросила Маша.
— Вот эти все пятна на потолке и стенах — это и есть грибок, — показал ей я.
— Давай, дальше диктуй! — потребовал Борщевский.
— Наш комсомольский коллектив считает, что производственная площадка, на которой сейчас работает пищевой комбинат, абсолютно не подходит для размещения данного вида производств и должна быть срочно заменена вместе с оборудованием, таким же старым и ветхим, как и само здание бывшего каретного сарая.
— Красиво сказал! — похвалил меня Кирюха. — Так всё и напишем. Все согласны?
— А что тут можно возразить? — недоумённо пожал плечами Лёха. — Я вообще удивляюсь, как они тут ещё что-то выпускают.
— Это точно, — согласилась Света.
— Кирюх, ну давай так и напишем в акте, — предложил я. — В тяжелейших условиях коллектив пищекомбината продолжает выпускать продукцию в запланированных объёмах и обеспечивает трудящихся такой необходимой продукцией.
— Записал! — отозвался Кирилл. — Ну что, пойдёмте. Угощать нас тут, похоже, никто не собирается.
— Да он уже вещи свои собирает, готовится кабинет освобождать, — грустно усмехнулся я.
— Что, думаешь, его уволят? — расстроенно спросила Маша.
— Если он об этом начальству докладывал, то не должны, — неуверенно ответил я. — Хотя большой надежды на это нет.
Мы вышли на улицу. Уже стемнело и заметно похолодало, но мы чувствовали себя гораздо лучше, чем в помещениях комбината.
— Какая же там обстановка удручающая, — заметил я.
— Да уж. Не хотел бы я там работать, — подтвердил мои ощущения Лёха.
Мы закончили раньше, чем планировали. И я решил заехать к Шадриным, навестить жену. Поехали вместе с Машей к ней домой. Позвонил от метро жене. Галия встретила меня у метро, и мы пошли на набережную погулять, а Маша побежала домой.
— У нас сегодня Василию Иннокентьевичу плохо стало на работе, –возбуждённо начала рассказывать жена. — Хорошо у нас на заводе своя поликлиника. Сразу доктор прибежала, укол сделала.
— Что с ним случилось-то? — для поддержания разговора спросил я.
— Давление. Он уже старенький.
— Что, в больницу отправили?
— Нет. Полежал. После укола полегче стало. Домой пошёл.
— Что же вы его одного в таком состоянии отпустили? — удивился я.
— Зачем одного? Шура наша его домой проводила. Он недалеко живёт.
— Это правильно, — кивнул я.
Целовались с женой на ветру… Как подростки.
Проводил её домой и поехал к себе. Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин. И мне нужно научиться говорить такие вещи без иронии, как привыкли в девяностых. Сейчас за попытки пошутить таким образом может здорово влететь, если кто стуканет куда нужно. В лагеря не отправят, не сталинские времена, но карьеру себе испортить можно на раз.
На следующий день после пар во время телефонного разговора Сатчан сообщил, что Галие можно забирать паспорт. Договорились с ним, что сегодня получим, а завтра я привезу ему все наши документы. Жена как раз сегодня после пар домой идет, а не на завод. И весь в нетерпении я помчался к Шадриным, предварительно предупредив Викторию Францевну тут же из университетского автомата.
Галия, как вернулась из института и услышала, что я уже еду, побежала меня вниз встречать. Вдвоём мы съездили в отделение милиции и получили её новый паспорт. Какая же она здесь на фотографии счастливая, — подумал я, разглядывал документ.
— Мне теперь надо на заводе и в институте фамилию поменять, уведомить всех, — радостно сказала Галия.
— Нет, солнышко. Сначала мы получим ордер на квартиру. Пропишемся по новому адресу, а потом ты пойдёшь и всё сразу везде поменяешь, и фамилию, и адрес.
Жена скривила рожицу. Ей не терпелось стать везде Ивлевой и в институте, и на работе.
— Потерпи ещё буквально чуть-чуть, — шепнул я ей. — Свой угол важнее.
Она заулыбалась загадочно.
На следующий день, как и договаривались, я сразу после пар метнулся к Сатчану. Он забрал у меня паспорта, свидетельство о браке. А я ему передал конверт с двумя тысячами восемьюстами рублями. Никто, конечно, никакой расписки мне не дал. Всё на честном слове. Но я поймал себя на мысли, что вместо беспокойства чувствую только азарт и предвкушение, изрядно сдобренные старательно сдерживаемой эйфорией. Подумать только, я едва школу закончил, а у меня уже будет своя квартира. Причем в Москве. Ешкин кот, как же это здорово… Как совсем по-другому у меня жизнь складывается, чем в той, прежней, молодости. Вот что значит опыт.
— Заберёшь у меня паспорта на следующей неделе и получишь в ЖЭКе ключи, — проговорил Сатчан, пересчитав под столом деньги из моего конверта. Он туда же сложил наши паспорта и свидетельство о браке и спрятал к себе в портфель. — Как съездили на пищекомбинат? — резко переключившись, спросил он.
— Очень удручающее зрелище этот пищекомбинат, — честно ответил я. — Занимает помещения дореволюционной конюшни или каретного сарая, представляешь?
У Сатчана брови взметнулись вверх от удивления.
— Оборудование такое ощущение, что с тех же времён, — продолжил я. — Сальники все текут, масло хлещет. Внутри они пытаются красоту навести, стены штукатурят. А снаружи видно, что там было когда-то пять ворот на пять экипажей. Их ещё до войны заложили кирпичом, директор говорит, каждый год штукатурим и снаружи, и изнутри, а всё равно стены текут в косой дождь. То ли с раствором нахалтурили, то ли кирпич такой. Короче, там работать нельзя. А уж тем более пищевую продукцию производить. Я тебе это ответственно заявляю. Грибок из-за сырости появился, темень, как в пещере, окон нет, в полумраке целый день сидят. Масло по полу ручьями течёт, все в сапогах резиновых целый день ходят. Разве за это их отцы воевали? — понесло меня. — Чтобы в таких пещерных условиях рабочий класс трудился⁈ Да где это видано⁈ В столице СССР! В семьдесят первом году!..
— А что? — почесал подбородок Сатчан. — Это же Гагаринский
