Тебе домой пора, обращаюсь я к Чарли, не отрывая взгляда от старой лампы.
Она отвечает мгновенно, как будто только и ждала, чтобы я заговорил первым.
Я все видела, мистер К., говорит она. Я видела, как вы прыгнули.
Русской закусочной на прежнем месте нет. Так я и думал, но уверенности не было. Направляемся в кафешку, которая теперь занимает это помещение. Раньше я каждую неделю в этом месте бывал, обычно по четвергам. Потому что в этот день подавали борщ. Помню буфетчицу по имени Берта. Всякий раз я заставал ее за одним и тем же занятием: в какое время ни придешь – она протирала мраморную столешницу видавшей виды тряпкой. Иду мимо вечером – она там, склонилась вперед и драит себе мрамор этой тряпкой. Не знаю, куда делась эта закусочная и какая судьба постигла буфетчицу Берту. Не иначе как она протерла до дыр итальянский камень, победно вскинула руки, вышла за порог и даже не оглянулась.
Кафешка – полный отстой. Берем свои чашки, садимся за столик у входа.
Чарли, начинаю я, но не договариваю.
Кофе просто обжигающий: не то что пить – чашку держать невозможно. Опускаю на блюдце.
Чарли, делаю вторую попытку и опять умолкаю.
Чарли сидит напротив и смотрит на меня.
Глаза у нее пронзительные, как у вороненка; я даже отвожу взгляд.
Через два столика от нас сидит супружеская пара с грудным младенцем. Мужчина уминает огромный сэндвич, а женщина возится с малышом. Держит его личиком к мужу и пытается поставить к себе на колени. Младенец старается, мать удерживает его за крошечные ручонки, но он раз за разом падает, потому что ножки еще не окрепли.
Еще раз пробую кофе, но он еще не остыл – только обжигаю верхнюю губу. Молчание разделяет нас, как ширма. Позади молодых родителей замечаю прелестную девушку и парня в синей рубашке. Лица его не вижу, потому что он сидит ко мне спиной, но девушка очень мила, волосы длинные, волнистые. Младенец безуспешно пытается удержаться стоя и в какой-то момент задевает ножкой стол, отчего лежащие там темные очки падают на пол. И оказываются аккурат между двумя столиками. Лежат на проходе, какие-то печальные, даже беззащитные, зато меня наконец-то осеняет, как можно начать разговор.
А ты выполнила задания по тому списку, который я тебе дал на лето?
Смотрю на нее, потом на упавшие со стола темные очки, потом на упертого младенца, потом опять на Чарли. Она уже допила кофе, хотя он был не холоднее моего. Вопрос остается без ответа, и я начинаю думать, что она не расслышала.
Помнишь, говорю, ты писала у меня экзаменационное сочинение?
Она не отвечает; в уголке глаза у нее появляется слезинка. Сбегает по щеке, замирает на подбородке. Пару мгновений свисает, как блестящая жемчужина, и падает, как только Чарли открывает рот.
Я была в вас влюблена, говорит Чарли, а слезинка плюхается в пустую кофейную чашку.
Младенец куксится, вот-вот заплачет, но мать не оставляет попыток поставить его на ножки. Мэри частенько шутила: дескать, мне от студенток, наверное, отбою не будет – она и сама была когда-то влюблена в своего преподавателя. Слезинка так и осталась в одиночестве; почему-то мне кажется, что было бы легче, появись следом за ней другие.
Кто-то, говорю, очки уронил – и перевожу взгляд в ту сторону.
А Чарли во время разговора неотрывно смотрит на меня.
Я вас не оставлю, говорит она. Буду рядом до тех пор, пока вы не пообещаете больше никогда так не поступать.
Парень в синей рубашке встает и направляется к стойке. Очки валяются у него на пути; у меня прямо сердце екает.
Если вы попытаетесь от меня отделаться, я закричу: «Насилуют!»
Вижу, как парень возвращается к своему столику с ворохом салфеток.
Она мне: я не шучу, вы меня знаете.
Как в замедленной съемке, ботинок у меня на глазах плавно опускается на очки, и даже Чарли поворачивается на треск раздавленного стекла и пластмассы. С глубоким вздохом перевожу взгляд на нее. Она светится торжествующей улыбкой. Подавшись вперед, ставит локти на стол и делается похожей на японскую кошку удачи, которая машет лапой. Надо бы сказать ей все, что требуется, – и точка. Дать обещание – и преспокойно умотать. Но я лишь со вздохом берусь за чашку и дую на кофе. Чертово пойло до сих пор не остыло; я вынужден вернуть его на блюдце и снова встретиться с нею взглядом.
Как это у тебя получается, спрашиваю; мне и в самом деле интересно.
По настоянию Чарли заходим в магазинчик подержанных вещей на другой стороне улицы. Стоящая за прилавком девушка нацепила на себя товары из магазинного ассортимента. Демонстрирует мешанину фасонов и тканей, как, собственно, и весь ее магазин. Полки ломятся от застиранных футболок, линялых ситчиков, старых морских кителей с золотыми галунами, а в торце выстроились шеренгой стоптанные ковбойские сапоги.
Обожаю такие места, говорит Чарли. Обожаю запах старины – и зарывается в кипу свитеров ручной вязки.
При виде слез я теряюсь. Вот и теперь попал в заложники к девушке двадцати шести лет.
Пока Чарли перед зеркалом примеряет меховые шапки, я от нечего делать разглядываю ковбойские сапоги. От них пахнет кожей и потом – за долгие годы эти запахи смешались в один, и я даже начинаю думать, что эту обувь носили настоящие ковбои.
Нравится? – спрашивает Чарли у меня за спиной.
Оборачиваюсь, смотрю. На ней русская шапка-ушанка, в которой она похожа на чукчу.
Росту прибавляет, говорю без осуждения и без восторга.
Чарли показывает мне язык и возвращается к полке с шапками. Мне нужно в сортир; продавщица указывает на лестницу, ведущую в подвал, и я замечаю, что Чарли не спускает с меня глаз, следит за каждым моим шагом.
Что внизу, что наверху – одно и то же: повсюду стойки с вешалками, кипы одежды на столах, а уборная в дальнем конце, не сразу найдешь.
Сделал свои дела, но назад не тороплюсь, брожу вдоль проходов и останавливаюсь перед стойкой с длинными плащами. Снизу мне видны верхние ступени лестницы и лодыжки Чарли. Шмыгнув между стоек, закутываюсь в первый попавшийся плащ. Затаил дыхание и пытаюсь услышать ее шаги, но из-за этих плащей ни черта не слышу. Каждая минута растягивается впятеро, и вскоре меня прошибает пот.
Уткнулся носом в какой-то плащ – и в ноздри ударил запах. Застарелый одеколон, что ли, от него прямо в носу свербит. Реально нечем дышать. Стою весь в поту, губу закусил, чтобы не расчихаться. Проходит, наверное, минут десять. Никак не меньше. Решаю выждать еще пять минут, но тут у меня из носа вырывается оглушительный чих – и ведь ничего не поделаешь. Как на грех, теряю равновесие, падаю между рядами стоек, а сверху на меня валятся плащи.
Чарли тут как тут. С непроницаемым выражением смотрит сверху вниз и говорит:
