Чарли тут как тут. С непроницаемым выражением смотрит сверху вниз и говорит:
Не ожидала от вас, мистер К.
Караулит у прилавка. Ушанку не снимает – значит, купила. На мгновение у меня мелькает мысль забежать за угол, схватить такси, приказать водителю давить на газ – и умчаться, пока она меня не настигла, но боюсь, у меня прыти не хватит после такой передряги. И что я вижу? Такие мгновения – на вес золота. У Чарли за спиной, на полке, прямо над кассовым аппаратом, где скучают виниловый альбом «Сарджент Пеппер» и фаянсовый медведь c полосатым, как радуга, брюхом, лежит красная охотничья шапка с козырьком. Взяв ее в руки, понимаю, что она немного отличается от той, что была когда-то у меня, но все-таки очень похожа. У этой спереди кожаная нашлепка, на которой вышито «Wolfpack». На боковых клапанах подкладка белая, а у меня была желтоватая, но в остальном – один в один. Ни разу не встречал ничего подобного; это предзнаменование, не иначе. Беру, говорю я матерчатой кукле за прилавком, и чувствую у себя на шее дыхание Чарли.
Обезьянничаете, шепчет она.
Просыпаюсь – она все еще тут. Как приросла к этому креслу; впрочем, уже не читает, а дремлет. Поджала под себя ноги, вид самый что ни на есть мирный; одеяло сползло с одного плеча. По моим прикидкам, сейчас около восьми; иду в туалет, стараясь не шуметь. Воду за собой не спускаю – просто крадусь обратно, осторожно достаю из-под кровати ботинки и отворяю дверь.
Доброе утро, произносит усталый голос у меня за спиной.
Встретимся в ресторане за завтраком – вертится у меня на языке, но это как-то нехорошо. Прикрываю дверь, жду, пока она соберется. Когда спускаемся в лифте, разглядываю в зеркалах наши отражения. Мы с ней похожи на героев комикса: стоим навытяжку бок о бок. У меня лицо старческое, изборожденное глубокими морщинами; черный похоронный костюм довершает унылую картину. А Чарли, с геометрической стрижкой и безупречной, светящейся изнутри кожей, да еще в белоснежной блузе, выглядит чуть ли не празднично. Я вглядываюсь в свои глаза – в отражение отражения, в свое многократно повторенное другое «я», и тут Чарли заговаривает.
А я вас во сне видела, сообщает она.
Лифт жужжит; мое отражение не отступает.
Я тебя тоже, отвечаю ей не раздумывая. А снился мне все тот же перестук.
Теперь отражение Чарли тоже воззрилось на меня.
Мне приснилось, что вы умерли, говорит она. У подножья скалы.
Ее слова вызывают у меня улыбку. Не могу сдержаться, но не потому, что они меня насмешили. Просто задели какую-то струнку, что дергает уголки рта в стороны, но я вовсе не хочу ее обидеть. Улыбка мелькнула лишь на миг. Надеюсь, Чарли ничего не заметила.
Это же не взаправду, говорю я и, чтобы ее приободрить, кладу ей руку на плечо при выходе из лифта.
Мы с ней берем такси, едем в парк, и я краем глаза вижу, что она позевывает. Мой ангел-хранитель. Думаю, она долго не продержится. Еще одна ночь, проведенная ею в кресле, – и меня ждет свобода. Еще одна ночь – и дальше в путь. Водитель крутит баранку, никто из нас не произносит ни звука. Только на Амстердам-авеню приказываю ему остановиться. Далеко же нас занесло, но я не против. Давно заметил, что этот район похож на Сан-Франциско. Чем именно – сам не знаю: возможно, тем, что авеню здесь идут как бы по наклонной, потому что из-под земли вздыбился какой-то бугор. Это, между прочим, единственный район города, который напоминает мне Сан-Франциско. Дальше движемся в восточном направлении пешком, и молчание меня совершенно не тяготит. Уже вижу, как он высится впереди. Странно, конечно, но все мои пути почему-то ведут в Центральный парк. Куда бы я ни шел – оказываюсь в Центральном парке. Видно, тут центр моей вселенной или что-то в этом роде.
В западной части парка более просторно, деревья выше. Прародители всех остальных деревьев. Чарли опять зевает, а я ускоряю шаги. Схожу с асфальтированной дорожки, шагаю прямо под тенистыми кронами. Под ногами слегка проседает подушка из опавшей листвы. Хотя по правую руку вижу западную часть Центрального парка, а до слуха доносится городской шум, я сам себе кажусь искателем приключений. Прорываюсь через невидимую границу, туда, где не ступала нога человека. Погодите, окликает меня сзади Чарли, а я знай прибавляю ходу.
Деревья молчаливы и неподвижны, но они явно в курсе всего происходящего. Там, где кончается голая земля, дорогу вдруг преграждает проволочный забор. Перебрасываю через него одну ногу, а когда пытаюсь так же перебросить другую, зацепляюсь за что-то острое и слышу треск разрываемой ткани. Аккурат под левым задним карманом. Засовываю в эту прореху палец – а там волосатая нога. Надавливаю – на ощупь как гриб.
Чарли все еще немного отстает; плевать на эту прореху; шагаю дальше. Левой, правой, вдох, выдох. И вдруг, ни того ни с сего, все рушится. Невесть откуда – замечаю краем глаза – выползает все тот же черный зверь. Причем не из парка, а у меня из головы. Поверх его жесткой черной шкуры вижу скамейку и спешу туда. По спине бегут мурашки, боюсь не успеть, но, стиснув зубы, мчусь вперед, как самолет мчится через океан, чтобы дотянуть до родного аэродрома. Остается всего ничего, пара метров, но черный зверь заслоняет мне обзор. Хочу сбросить груз, ящик за ящиком, в черно-синюю воду, чтобы избавиться от лишней тяжести. Слышу, как захлебывается двигатель, изо всех сил растягиваю топливо и вдруг чувствую, что Чарли подхватывает меня под руку.
Нью-Йорк на моей памяти порядком изменился, но Центральный парк остался почти прежним. Вполне возможно, что я сиживал на этой скамейке и раньше, но точно не помню. Стоит одна под высоченным деревом, какое нечасто увидишь, и я, лежа на боку, с трудом различаю крону, взмывшую ввысь. Моя голова у Чарли на коленях; одну руку она опять положила мне на лоб, а другой обняла за спину. Перед собой, на краю скамейки, вижу недоеденный сэндвич в раскуроченной обертке. Черный зверь исчез, осталось только легкое головокружение, но я пока что не двигаюсь. Взошло солнце, теплые лучи играют у меня на правой щеке, а я наблюдаю за муравьиной процессией, которую привлек сэндвич. Нескончаемой цепочкой мураши один за другим ползут по чугунной ножке скамьи, держа почти идеальную дистанцию. Первый смельчак доползает до изгиба и валится на рейку сиденья. Остальные точно таким же манером добираются до съестного, на миг останавливаются, размыкают свои челюсти-ножницы и вгрызаются в булку. Каждый откусывает, сколько может, и пускается в обратный путь. А я наблюдаю, как они приходят и уходят, приходят и уходят друг за дружкой. Какая все-таки у них дисциплина, у этих муравьев; прямо армейская. Маршируют гуськом, раскачивая непропорционально большими головами из стороны в сторону, как свора голодных псов. По очереди вгрызаются в сэндвич – и отправляются восвояси, унося крошку за крошкой. Это зрелище меня буквально гипнотизирует, тем более что слепящее солнце не позволяет разглядеть ничего другого. Сэндвич, крошка за крошкой, тает у меня на глазах; когда он съеден подчистую и последний муравей сполз со скамейки – только тогда я сажусь.
