Саше:
— Остаешься здесь!
Саша сникла. Комиссару следовало быть там, где люди шли на смерть. Но Князев согласился взять ее в бой только после того, как она дала слово выполнять все его приказы. “Тут, в полку, мы обо всем с тобой договариваемся. Но там, в бою — прикажу стоять, залечь, да хоть чечетку сплясать — выполняешь без пререканий, уяснила, комиссар?”
Николай Иванович протянул бинокль. Саша в очередной раз попыталась встать так, чтоб на нее поминутно не натыкались занятые делом люди. Поднесла бинокль к глазам, стала смотреть вслед уходящим.
Проскакав порядка трех сотен шагов навстречу противнику, Князев спешился и, раскинув руки в стороны, вполоборота что-то кричал бегущим следом красноармейцам. Взводные колонны разбегались по обе стороны от него, разворачиваясь в боевой порядок — в цепь.
Какая, в сущности, разница, подумала Саша, кто он и что он вне боя. Пусть хоть Кропоткина конспектирует, хоть каждый вечер в хлам напивается, хоть каждую неделю комиссаров у обочины закапывает. Только бы он продолжал воевать, и воевать за Советы.
— Ложи-ись!
Прежде чем Саша успела что-то сообразить, Николай Иванович толкнул ее в утоптанный снег и сам упал рядом. Только после этого накатила волна грохота.
— Все, комиссар, можно вставать, — Николай Иванович подал Саше руку.
— Что это было? — спросила она, отряхивая шинель от снега.
— Чемодан это был. Хорошо, далеко рванул, с полверсты отсюда. А не то орали б сейчас друг другу и все равно б не слышали ничего. Но шальной осколок мог и долететь, хорошего мало.
— А что там горит? — спросила Саша, поднося к глазам бинокль.
— Хутор там есть. То есть уже, наверно, был хутор…
— Они обстреливают хутор? Зачем? Разве там наши были?
— Решили, видать, что там штаб наш. Я и сам думал, там штабом встанем. Обзор на мост оттуда хороший был, не пришлось бы разведкоманду гонять. Но командир предусмотрел, что это место самое подходящее и потому самое очевидное. Так что разве вот семью, что там жила, паскуды эти положили.
Саша пыталась разглядеть что-то в бинокль. Там, где только что стоял аккуратный хутор, все было затянуто дымом. Вот горит дом, а там, наверно, сарай. Бежит, сметая все на своем пути, горящая корова. А там… горящий человек? Криков не слышно было, все звуки тонули в отдаленном артиллерийском грохоте. И ветер дул в другую сторону, потому ни дым, ни запах сюда не доносились.
Подбежал запыхавшийся боец.
— Иваныч, снаряды погрузить надо, помоги разобраться с маркировками, там черт ногу сломит!
— Вы стойте здесь, Александра Иосифовна, — засуетился Николай Иванович. Саша рассеянно кивнула. Подышала на запотевшее стекло бинокля, протерла варежкой. Стало, кажется, только хуже видно. Но Саша продолжала вглядываться в пожарище, как зачарованная.
Словно это был совсем другой город, занесенный не снегом — сливовым цветом. Белые лепестки кружились в воздушных вихрях и грациозно опускались в огонь, в лужи крови, на истерзанные человеческие тела. И когда Саша разглядела в бинокль бегущего к хутору мальчика, она перестала быть здесь и оказалась — там, в Белостоке, в недоброй памяти июне девятьсот шестого года.
Потом говорили, что комиссар храбрая, раз побежала под артиллерийский обстрел. Но правда в том, что она не думала ни про какой обстрел в этот момент.
Говорили, что комиссар добрая, раз бросилась спасать ребенка, которого никогда раньше не видела. Люди умирали в революции, и дети тоже умирали — обычно не на передовой и не в расстрельных подвалах, но Саша знала, что таково естественное следствие войны. Если бы она принимала решение, она бы осталась там, где ей было приказано остаться.
Говорили, что комиссар иногда не в себе. И это было ближе всего к правде. Она не вспомнила, что если ее сейчас убьют, Князев не отмоется и дело Советов будет поставлено под удар. Она не слышала криков “сто-ой, куда!” Она просто обнаружила себя бегущей вниз, к горящему хутору.
Тогда, двенадцать лет назад, она бежала по охваченному погромом городу, уворачиваясь от горящих балок, от летящих в нее камней, от тянущихся к ее телу жадных рук. Перепрыгивая лужи… масла, вина, крови? Сквозь крики и пьяный смех, сквозь вездесущие лепестки сливы она бежала по улицам, на которых прошла вся ее жизнь, к месту, которое не было больше ее домом, которое не могло уже быть ничьим домом…
Теперь она бежала вниз по холму. Саша никогда не была особенно сильной или ловкой, но в такие моменты — откуда что бралось. Она скользила на заснеженном склоне и использовала энергию этого скольжения, чтобы ускориться. Она спотыкалась на скрытых под снегом корягах, падала и перекатывалась по земле, чтоб вскочить на ноги чуть ближе к цели. Шапка потерялась во время одного из падений, волосы разметались и зацепились за кривые доски забора, когда Саша протискивалась между ними. Не чувствуя боли, не чувствуя страха, она рванулась и высвободилась, оставив плетню несколько длинных прядей.
Снизу все выглядело совсем не так, как сверху в бинокль. На какой-то миг Саше показалось, что безудержный спуск ее был напрасен, мальчика она не найдет. Верно, он и вовсе погиб уже в своем горящем доме.
Звать его, поняла Саша, бесполезно. Она знала, каково ему, и знала, что он ничего сейчас не слышит. Но хутор ведь совсем маленький. Пять или шесть строений. Надо методично обойти их, одно за другим. И Саша шагнула в дым, дыша через мокрую варежку.
Мальчик нашелся у развалин самого большого дома — там, где недавно было крыльцо. Голыми руками он пытался отодвинуть тлеющие балки. Беглого взгляда хватило, чтоб понять: если кто внутри и пережил падение кровли, то уже сгорел заживо или задохнулся. От дома осталась куча горящих бревен. Но Саша по себе знала, что человек, в считанные минуты потерявший все, невосприимчив к реальности.
Саша дернула мальчика за плечо. Он обернулся машинально, посмотрел ей в лицо пустым невидящим взглядом и тут же вернулся к своим балкам. Руки и лицо его уже покрылись волдырями, но он не чувствовал этого. Саша снова потянула мальчика за плечо — он не отреагировал. Она говорила, кричала ему что-то, но сама не слышала своего голоса. Кругом
