к чему это тебе, Александра? — спросил он. — Знал же, ты не дура и все поймешь. По уму, лучше б тебе смолчать.
— Проблемы не решаются, если молчать о них. Тем более что даже при всем желании это дело нельзя было не раскрыть.
— Не держи себя, старший следователь ВЧК, — подбодрил Князев. — Поделись, что же тебе такого удалось раскрыть?
— Комиссар Родионов, — ответила Саша, быстро и глубоко вздохнув, — был человеком строгих правил. Такие люди твердо следуют своим принципам. Иногда — слишком твердо. Без учета оперативной обстановки. У тебя тоже есть принципы, командир. Ты никогда не говоришь о них, они не записаны на первой странице твоего дневника — ты и дневник-то не ведешь. Эти принципы просто должны быть очевидны и понятны всем, с кем ты имеешь дело. Когда это не так, происходит… то, что произошло. Кто тот единственный человек, кого будут прикрывать здесь все, вплоть до самых идейных большевиков? Всякий, кто видел тебя в бою, легко поймет это.
— Продолжай, Александра, — сказал Князев, постучав пальцами по столу.
— Я не знаю, что он говорил тебе в вашу последнюю встречу, — послушно продолжила Саша. — В его последнюю с кем бы то ни было встречу. Возможно, он упрекал тебя за пьянство. Возможно, выражал недоверие. Возможно, требовал себе больше полномочий. Но особого значения это не имеет. Ведь ты, командир, и сам, видимо, этого не помнишь. А Родионов уже никому не расскажет.
Князев продолжал спокойно смотреть на Сашу исподлобья. Саша прикрыла на секунду глаза, потом продолжила говорить:
— Не думаю, что ты имел намерение его убить. Но он переступил границы, которые ты ему очертил. Последующее, полагаю, было случайностью. Возможно, вы бы подрались, а после этого стали бы лучше понимать друг друга. Но ты сильный человек, Федор. На свою беду, очень сильный. Ты ведь просто оттолкнул его? И он упал, головой скорее всего, на угол этой бесполезной каминной решетки.
Князев усмехнулся.
— Что ж, раз следователю ВЧК все ясно, дак дело закрыто?
— Следователю ВЧК, — подтвердила Саша, — все ясно. И дело закрыто. Отчего бы не закрыть дело, есть же вещественное доказательство. Комиссар Родионов аккуратно вел дневник. На последней заполненной странице зафиксировано, куда он планировал пойти, но так и не пришел. По пути туда он и погиб. Взгляни, командир.
Князев взял протянутый ему дневник, пролистал до последней заполненной страницы. Чуть поднял брови, взглянул на Сашу вопросительно.
— Я работала с такими уликами, — объяснила Саша. — Я знаю, на что будет смотреть следователь, чтоб установить, вырывали ли из тетради листы. И могу удалить страницу так, чтоб следов не осталось. Потому теперь дневник подтверждает, что последней работой комиссара Родионова было посещение четвертой роты. Она расквартирована в трех верстах от штаба. Идти нужно через город. А в Пскове, как и везде теперь, неспокойно. Человека могут пытаться убить, чтоб завладеть его табельным оружием, бывали такие случаи. Тем более что Родионов не приучился ездить верхом. Предпочитал ходить пешком. Тело так и не нашли — что ж, в речке с несуразным названием Великая течение быстрое. Все ясно. Нет причин не закрыть дело.
— Ты ж разве не должна стоять за правду?
— Правда — то, что хорошо сейчас для революции.
— И ты берешь это на себя? Почему?
— Ты свободен признавать или не признавать меня своим человеком. Но ведь свобода есть и у меня. Я — твой человек, и им останусь. Так я, руководствуясь революционной целесообразностью, решила. Здесь или в Петрограде, и даже если ты решишь закопать меня рядом с Родионовым — свой выбор я сделала.
Князев поднялся со стула, стал расхаживать по комнате. Саша закурила. Однажды в зоологическом саду она видела тигра, который часами ходил из угла в угол по своей клетке. Такое сильное, красивое животное — и такие бессмысленные, будто у сломанного механизма, движения. Командир не любит выходить за рамки ясных и четких понятий.
— Ну положим, — сказал наконец Князев. — Положим, так. Дак что вышло на самом-то деле, с этим чего?
— От тебя ожидают, что ты будешь стальной машиной, командир. Без права на ошибку, на сомнения, на слабость. В пятьдесят первом ты царь и бог, и должен оставаться им всегда. Каждую чертову минуту. Полторы тысячи человек зависят от тебя. И только когда ты остаешься один…
— По тонкому льду идешь, Александра, — сказал Князев.
— Когда ты остаешься один, ты можешь наконец перестать быть стальной машиной. Но так велико давление все остальное время, что когда оно наконец спадает, ты теряешь над собой контроль. Ты настолько привык жить для других, что когда никто тебя не видит, отпускаешь вожжи полностью. Алкоголь немного помогал. Долгое время все обходилось. Могло бы, верно, обходиться и дальше, не окажись в тот вечер Родионов так настойчив. Но ведь есть и другие последствия, и они уже, полагаю, сказываются все сильнее.
Князев резко повернулся, подошел к Саше очень близко, оперся обеими руками о подлокотники ее стула. Дерево скрипнуло, но выдержало. К Князевскому запаху звериной шерсти сейчас явственно примешивался перегар, одеколон не перебивал его. Саша смотрела командиру в глаза спокойно и твердо.
— Я видела лицо Алексея… Лексы, — сказала Саша. — Когда он знал, что в любой момент получит приказ, которого не сможет выполнить — но ведь и не выполнить тоже не сможет. Окажется соучастником преступления, в котором даже нет никакого смысла. Ты не должен поступать так со своими людьми, командир.
Князев отпустил ее стул, отошел, отвернулся к окну.
— Поделать-то с этим что можно? — спросил Князев негромко.
— Хотела бы я знать, — Саша встала, подошла к командиру, встала рядом — близко, но не касаясь его. — Не думаю, что человека может исправить кто-то, кроме него самого. А если такое и возможно, этого не должно происходить. Ошибки, слабости, преступления даже — это тоже проявления свободы. Но мы всю жизнь сражаемся не только с врагами, но и сами с собой. Иногда нам удается одержать верх. На время. А потом мы умираем. Я одно только знаю. Что бы ни происходило с тобой, тебе совсем не обязательно пытаться справиться с этим в одиночестве.
— Ты не должна была нарушать мой приказ, Александра. И не в
