Эномото Такэаки был помилован лишь в семьдесят втором. Новое правительство нуждалось в грамотных и инициативных специалистах. Путь от подозрительного и потенциально неблагонадежного морского офицера до вице-адмирала японского императорского флота Эномото проделал всего за два года. А на третий уже выступал полномочным посланником в Российской империи.
Такая вот удивительная Судьба у человека с совершенно заурядной внешностью. Таких вот «эномото», среди кавалерийских офицеров – гордая осанка и лихо закрученные усы - с татарскими корнями, через одного. Тем не менее, как и всякая иная экзотическая диковинка, японский адмирал пользовался неизменным успехом в салонах столицы. Но, как-то не всерьез, как мне казалось. Словно ряженый в мамелюка мальчик арап, или даже мартышка в искусно сшитом костюмчике пажа, вызывающий чувство умиления и удивления находчивостью хозяев. В головах наших вельмож даже самой мысли, что этот азиат в мундире морского офицера с незнакомыми наградами может быть действительным командиром нешуточной, по меркам Дальнего Востока, военной силы, появиться не могло. А уж о том, что всего тридцать лет спустя флот этой карикатурной империи может здорово наподдать военно-морским силам одной из Великих европейских держав, и подавно.
Благо меня, отягощенного послезнанием, этакое легкомысленное отношение к японскому послу не одолевало. Больше того, считал, что обеим нашим странам будет полезно сблизиться, насколько только возможно. И в свете потенциально возможных грядущих событий, и, что особенно важно – учитывая наличие обширных и мало заселенных владений Российской Империи на Американском континенте. В Японии же уже сейчас жуткое перенаселение, и наверняка найдется сотня тысяч семей, готовых переехать в богатый, но не особенно приветливый край. Со сменой подданства, конечно. Зачем нам на Аляске огромная толпа никак не контролируемых иностранцев?
В общем, у меня на дальневосточного соседа были обширные планы. Что вызывало вполне закономерный интерес к посланнику, который он как человек не глупый отлично видел. Особенно, когда мое, демонстративно серьезное, к адмиралу отношение так ярко контрастировало с мнением света.
Забавно, но при всей репутации фрондера и ниспровергателя основ, при всем относительно высоком положении в обществе, мне, тем не менее, не по чину было принимать японца у себя дома. Немца там, или какого-нибудь француза – всегда пожалуйста. Явление английского посла на пороге дома старого генерала Лерхе наделало бы изрядного шуму в свете, но и только. Австрияк, в силу некоторой недружественности, никуда не приглашался и сам никуда не ездил. Посланник молодой итальянской монархии вообще был чуть ли не душой светского общества Петербурга. А вот японец или, скажем, какой-нибудь принц полумифического Таиланда – табу.
К представителям экзотических государств относились с изрядной долей осторожности, хотя бы уже потому, что попросту не знали, как себя с ними вести. Какая фраза, жест или даже предложенная к столу пища может обидеть или оскорбить этих непостижимых людей? И не приведет ли это к полному разрыву дипломатических отношений?
Эномото Такэаки посещал некоторые избранные приемы в особняках столичных вельмож только в сопровождении представителя МИД и обязательно с переводчиком. Согласитесь, довольно проблематично побеседовать о действительно важных вещах с человеком, постоянно окруженным группой господ, основной тревогой которых было «как бы чего не вышло».
Пригласить же адмирала к себе в присутствие, тоже было как-то non comme il faut. От сношений с иностранными подданными и иными государствами кабинет гражданского управления империей был уволен. И даже, как морской министр Граббе, запросто таскавший коллегу из страны Восходящего Солнца на Адмиралтейские верфи, я сделать был не в состоянии. Оставалось обмениваться с посланником поклонами на приемах. Ну и слать посланнику письма мне никто запретить не мог.
В общем, на приеме в честь подписания важного международного документа, я и надеяться не мог на свободное общение с адмиралом. Признаться, и желания особого не испытывал. Нет, разумом-то, быть может, и стремился, а вот душа моя, в тот вечер, была далека от нужд двух тихоокеанских держав.
Снова приболел Сашенька. И снова доктора бессильно разводили руками. Мальчишка метался в лихорадке, а врачи решительно не отыскивали для этого причин. Который уже раз. И снова наш домашний доктор, Валерий Васильевич Акинфеев, предлагал уповать на Господа, и на неуемную жажду к жизни, пылающую в сердце моего младшего сына. Сердце разрывалось от жалости, но даже я, с теоретическими знаниями в медицине обычного обывателя из двадцать первого века, ничего поделать не мог.
Оставалось лишь быть где-то рядом, чтоб в часы, когда малышу становилось несколько лучше, подержать его худенькую ладошку. И рассказывать сказки. Вот уж никогда бы не подумал, что смогу вспомнить такую бездну занимательных детских историй...
К стыду своему, смотрел и не видел. Вроде бы присутствовал на приеме, а вроде и нет. Не иначе как именно рассеянностью, вызванной тяжкими думами, объясняется то, что регенту, великому князю Александру пришлось чуть не минуту ждать моего приветствия. И так и не дождаться.
- Вы выглядите нездоровым, Герман Густавович, - чуть ли не надменно выговорил, наконец, князь, хорошенько видно разглядев мое отрешенное лицо.
- Нет-нет, ваше императорское высочество, - вздрогнув прежде всем телом, заторопился оправдаться я. – Со мной, благодаренье Господу, все хорошо.
И вдруг, сам не знаю зачем, поделился с этим, совершенно чужим человеком, своей печалью:
- Это сын. Младшенький. Снова лихорадка. И доктора лишь разводят руками, не в силах определить даже причину.
- Должно быть, он вам очень дорог? – кардинально сменил тон второй сын Александра Освободителя. В декабре семьдесят первого у Бульдожки с супругой, великой княжны Елены Максимовны, родился сын, Николай. Трехлетний малыш отличался завидным здоровьем, но родительские тревоги Саше были явно не чужды.
- О, да, ваше императорское высочество, - поклонился я. – Это часть моего сердца.
- Часть сердца, - повторил почти шепотом князь. И добавил уже нормальным тоном. – Вы показывали малыша нашим, придворным, врачам? Быть может, они окажутся более...
Не подобрав нужного слова, Александр неопределенно покрутил ладонью.
- Конечно, ваше императорское высочество...
- Ах, да что вы мне все это высочество, - отмахнулся регент. – Мы с вами чуть ли не... Сколько? Десять? Десять лет знакомы. Ныне же не официальная аудиенция, чтоб ваше «по простому» обращение могло быть воспринято, как... Как нечто немыслимое.
- Хорошо, Александр Александрович, - покорно кивнул я.
- Что же касается вашего, Герман Германович, сынишки... Мне говорили, он довольно подвижный молодой человек. Не пробовали занять его гимнастикой? Уж поверьте, я о том осведомлен не понаслышке. Регулярные гимнастические упражнения весьма, знаете ли, способствуют укреплению духа и тела.
Большим поклонником здорового образа жизни Бульдожку назвать было бы трудно. После смерти императора Александра, его старшие дети частенько были замечены за затянувшимися дегустациями вин, доставляемых ко двору со всего света. Но, вот чего у Саши было не отнять, так это искренней увлеченностью спортом. В Аничковом дворце, с их туда вселением, немедля появилась специальная, оборудованная по чертежам, собственноручно начертанным великим князем, гимнастическая зала. Так что нечто подобного от Саши легко можно было ожидать.
- Я... – начал, было, я говорить, но тут мысль о том, как совместить веление сердца и расчеты разума, пользу и для Сашеньки и для Державы, пронзила меня до самых пяток. Я даже сбился, и пришлось начинать заново. – Я слышал, будто бы в Японии лица дворянского сословия, все поголовно, занимаются каким-то особым видом гимнастики. И будто бы даже, те из них, кто не преуспевает в этих упражнениях, не может и надеяться на благосклонность своего повелителя.
