Эта сумасшедшая девка напоследок пнула меня ногой, рванула на себя дверь, оказавшуюся рядом, па которую я, признаться, не обратил внимания. Треснули ветхие обои, посыпалась штукатурка, и девушка, дробно стуча ботинками, ринулась вниз по лестнице чёрного хода.
"Ну ни фига себе, сходил за хлебушком..." как обычно говорил начальник станции "Сокол", рассказывая анекдот о том, как из-под мотовоза выкатилась окровавленная голова.
Голова у меня и правда почти отваливалась. В комнате ситуация между тем изменилась. Девушка рвалась из рук Мирзо и кричала непонятное:
- Лукас! Лукас!
Обращалась она, видимо, к убегавшей. Один из чёрных валялся, как и прежде, в центре комнаты, и под ним уже натекла довольно большая лужа чёрной жидкости. Второй полулежал в углу, не дёргаясь, а Владимир Павлович стоял у стены, меланхолично насвистывая, будто всё происходящее к нему никакого отношения не имеет. Математика не было видно. Я осмотрелся: мой затылок оставил на штукатурке небольшую, но хорошо видимую вмятину с расходившимися от центра трещинками. Потирая голову, я пошёл к остальным и чуть было не стал очередной жертвой этого весёлого мероприятия. Находившийся в прострации юноша, что сидел, скрючившись, вынул-таки ствол, какой-то старинный, изящный пистолетик, и пальнул не целясь. По странному стечению обстоятельств все сегодня хотели моей смерти. Пуля просвистела у меня над головой и сбила здоровенный кусок лепнины с карниза. Мирзо, практически не глядя, выпустил назад очередь, и молодого человека отбросило к стене. Он раскинул руки, как пришпиленная букашка крылья. Таджик подошёл к нему и сделал контрольный выстрел. А потом повторил это с другим аборигеном. Не сказать, что мне это нравилось, но выбирать сторону в этой перестрелке не приходилось. После всего этого Мирзо вдруг резко и коротко ударил девушку по затылку. Она обмякла, и он туго спеленал её шнуром, который достал из одного из бездонных карманов своей разгрузки. Мирзо вскинул девушку себе на плечо, как безвольную добычу, и понёс через пролом в соседнюю квартиру.
Там, в пустой огромной комнате, нас ждал непонятно как сюда переместившийся Математик. Он сидел на табуретке. На коленях у него был всё тот же гроссбух.
Он внимательно всмотрелся в лицо девушки, держа её двумя пальцами за подбородок. Девушка, очнувшись, вертела головой и попробовала укусить Мирзо, но он коротко и точно хлестнул её по лицу ладонью.
- Что мы в нём нашли? Чем мы виноваты, что с ними связались, - пробормотал, глядя на меня, Владимир Павлович. - Эсэсовец, животное, я сам видел, что он смотрит на людей, как на мясо.
Я промолчал. Какие эсэсовцы, о чём это он? Выглядело это так, будто на чистом воздухе и солнечном свете из глубины сознания Владимира Павловича стали всплывать какие-то старинные книги, и он беседовал не со мной, а с их персонажами.
- О господи! - сказал Математик. - Сколько на ней всякой гадости. Так и ползают...
- Кто ползает? - удивленно спросил Мирзо.
- Да вши. У нас их не было, двадцать лет, нет, тридцать лет их никто не видел. Прежде чем с ней говорить, надо сначала ее вымыть, продезинфицировать...
"Вот и ещё одно дело", подумал я. Математик, словно угадав мои мысли, добавил:
- Ничего, что времени нет. Брить её. Только бы она не сдохла с непривычки.
"Нет, печально подумал я, это не его родственница...".
Мирзо, повинуясь его указаниям, разжёг на выложенном кафельной, удивительной красоты плиткой полу прихожей костёр. Когда обломки двух кресел весело затрещали в огне, Мирзо поставил в центр композиции ведро и стал греть воду. Девушка затравленно глядела на нас, а особенно на Математика, который придвинул свою табуретку к пламени. Она своим звериным чутьём чуяла в нём главного.
Мебель стремительно превращалась в угли, было спокойно и страшновато. Говорить ни о чём не хотелось. Затем Мирзо налил воду в большой таз. Он подтащил девушку к тазу и вытащил свой большой и, как я знал, острый как бритва нож. Девушка забилась мелкой дрожью, ровно настолько, насколько позволяли верёвки. А верёвки позволяли ей совсем немного.
В этот момент я понял, что такое родовая память. Мирзо действовал так же, как и его предки до Катаклизма, и предки его предков. И я представил себе, как он режет горло этой девушке, точно так же, как и его сородичи резали баранов, быстрым и резким движением, а потом, поддёргивая вверх тушу, чтобы дать стечь крови. Я даже замотал головой, чтобы отогнать это видение. Между тем Мирзо макнул замычавшую девушку головой в тёплую воду и принялся её брить, время от времени швыряя на бетонный пол шматки волос неопределённого цвета. Она уже не мычала, не билась под его рукой, а только мелко-мелко дрожала, и я опять вспомнил, что в тех книгах, что я читал, бараны, в конце концов, обмякали, поняв, что сопротивление бесполезно. Мирзо выбрил девичью голову, и тогда я понял, зачем это всё затеяно. Прямо на макушке были видны очертания странной татуировки линии и цифры, причём татуировка оказалось выполненной в два цвета. На макушке, на серо-белой коже выступили причудливые линии, и видно было, что за много лет, прошедших со времени нанесения татуировки, карта расплылась. Я лишних вопросов не задавал, ясно было, что это. Ну и хорошо, подробностей мне знать не надо, хотя и так было попятно, что на девичьей голове находится часть схемы Ленинградского метрополитена с какими-то цифрами. Математик всмотрелся в них и скомандовал своему адъютанту:
- Ровнее держи, ровнее, я сказал!
Несколько раз щёлкнул фотоаппарат, а потом Математик стал перерисовывать схему себе в книгу. Я понял, что он до конца не доверяет электронной технике: сядут батареи, мы попадём в мощное магнитное поле, мало ли что может случиться. А рисунок останется, и с ним всегда можно свериться. Если ты, конечно, не ослеп. Ну, или сам рисунок не пропал, не порван и не сожжён.
Мне много раз жизнь доказывала, что самыми долгоживущими оказываются наиболее простые методы записи. Кто-то рассказывал, что после Катаклизма остались чертежи опреснительных машин, по которым изготовили эти аппараты, безотказно снабжавшие водой население метрополитена. А вот руководства, что были сохранены на электронных носителях, никто не смог прочитать, сказалась какая-то несовместимость форматов. Они просто не открылись на уцелевших компьютерах, которые задорого были куплены на других станциях. Компьютеры оказались бесполезными, а жалкая и ветхая бумага жила себе и хранила всё, что нужно.
Математик меж тем закончил перерисовывать картинку и захлопнул свой гроссбух.
- Всё, можно развязывать, - сказал он и встал со своей табуретки.
Лысую девушку развязали, и она обескуражено села на пол, не делая попытки куда-нибудь бежать. Математик был доволен, и это можно понять: что-то важное он уже сделал, записал в свою книжищу и улучшил свой сволочной мир. Я вот только беспокоился, не уберёт ли он девушку как лишнего свидетеля. Но, кажется, Математику было сейчас не до неё.
