Пластиковый пузырек приходится откупоривать зубами. Высыпанные на ладонь пилюли оказываются невероятно мелкими и вдобавок – полагаю, из-за освещения – желтоватыми. Пересчитывать не стану: всяко больше двадцати. Пот ручьями течет по спине и скапливается у пояса брюк, но рука даже не дрогнула. Не знаю, о чем должна быть у человека последняя мысль, хоть как-то оправданная. Что до меня – я просто пытаюсь вообразить, что все они собрались вместе, в одной комнате, а потом на прощанье касаюсь губами своей открытой ладони.
Задерживаю пилюли на языке, а сам откупориваю минералку. Во рту стремительно разливается горечь, меня охватывает легкая паника, и тут раздается перестук. Где-то над левым ухом, пальца на два в глубину – жесткий, быстрый и решительный, как барабанная дробь. Мало-помалу видение комнаты тает, я щиплю себя за ногу и всеми силами пытаюсь его вернуть. Сосредоточился на горечи во рту, стараюсь не обращать внимания на перестук. Это просто шум, твержу я себе, просто шум; не проходит и минуты, как видение комнаты возвращается. Закрываю глаза, делаю вдох, выдох. Снова открываю – и встречаю посторонний взгляд. На меня таращится какой-то мальчонка, а женщина – очевидно, мать – тащит его за руку, чтоб не останавливался. Но малец упирается и глядит на меня в упор. У него большие круглые глазенки, а в них, как пришпиленные к стене бабочки, застыли два моих отражения.
Пошли, Джон.
У женщины в речи слышится какой-то акцент, и я начинаю думать, что она ему все-таки не мать, а нянька.
Джон стоит как вкопанный, а глазенки бегают. Я же вижу: от моего плеча, по руке, к аптечному пузырьку, поставленному на скамью.
Кому говорю, пошли, Джон, что ты встал?
Мы с ним опять встречаемся глазами, как два ковбоя на закате дня. Оружия при нас нет, но я чувствую, как пули пронзают мне кожу и впиваются в сердце. Сомнений нет: его взглядом все сказано. Я – плохой ковбой, буду валяться в пыли, и ни один дилижанс меня не объедет. Нянька с удвоенной силой дергает Джона за руку, и он, спотыкаясь, плетется за ней следом. Солнце нас обжигает. Потом, по мере их удаления, оно смягчается. Но пока они не скрылись за поворотом, Джон чуть шею не свернул, глазея на меня.
На лбу выступила испарина; сую два пальца в рот и отворачиваюсь в сторону. Пилюли превратились в кашу, но на выходе все еще горчат.
Ладно хоть не при детях, шепчу я себе.
Долго сижу без движения. Только один раз встаю и захожу за спасительный дуб, а потом сразу возвращаюсь на скамейку. Пузырек оказался где-то у меня за спиной, таблетки рассыпались по газону, сердце колотится, как после марафонского бега. Ни с того ни с сего вспоминаю Стрэдлейтера и его признание насчет перчаток – и наконец встаю. Да, видно, слишком резко: теперь вот держусь за спинку скамьи, чтобы унять головокружение. Делаю шаг, другой – и уже без остановки пересекаю парк.
Решение принято, но надо чуток передохнуть у входа. Сижу на верхней ступеньке, мну в руках свою шапку и наблюдаю за ребятишками на детской площадке. Мне толком не видно, чем они занимаются, потому что площадка находится в отдалении, через дорогу, и дети на ней – как муравьи. Ну бегают, наверное, прыгают, дело обычное, но все-таки жаль, что отсюда их не видно.
Надеваю шапку – исключительно для того, чтобы убедиться, как она мне хороша по размеру. Люблю это ощущение, когда между головой и шапкой нету ни малейшего зазора. Снял, опять надел – сидит как влитая. Раз за разом проделываю то же самое – и каждый раз в самый тик. Лоточник нашел себе подходящее место и обслуживает первых покупателей – старушку с маленькой девочкой. Старушка берет булочку с сосиской и передает девочке, а та отцепляется от бабкиного пальто, иначе ей не взять. Рядом со старушкой и с лотком девочка выглядит совсем крошечной. Внезапно шапка выскальзывает у меня из рук и катится по ступенькам; приходится бежать вниз. Голова еще слегка кружится, но, несмотря ни на что, поднявшись по лестнице, я устремляюсь прямиком ко входу.
Девушка за стойкой сообщает, что осталось только одно место. Вам повезло, говорит, а я даже не понимаю, о чем речь.
Иду, куда она меня направила, и оказываюсь у задней стены, в хвосте небольшой очереди экскурсантов, но ни с кем не заговариваю. Между прочим, это все муть, что в музее, дескать, время останавливает свой ход: вот я, например, запрокинул голову и вижу на потолке карту мира, которой прежде, по-моему, там не было.
Вдруг очередь приходит в движение; следом за всеми пересекаю зал и сворачиваю в какую-то боковую дверь. Нас немного, человек десять; слышу японскую речь. Без предупреждения очередь резко останавливается, и каждый экскурсант врезается в идущего впереди.
Во время экскурсии просьба вопросов не задавать; вопросы относительно маршрута можно задать сейчас.
Тоненький голосок раздается откуда-то спереди, а потом, все так же неожиданно, очередь опять приходит в движение.
Вначале спускаемся по лестнице в длинный подземный ход, где эхом отдаются наши шаги, затем останавливаемся у массивной железной двери, сплошь покрытой какими-то металлическими баранками. Человечек крошечного роста – это он говорил тоненьким голоском – стоит под дверью и вещает, что это морозильная камера, куда помещают животных на время смены экспозиций. Он и сам похож на маленького зверька: шевелит бурыми лапками, переминается на коротких ножках.
Прикасаться к экспонатам категорически запрещается – он обводит нас суровым взглядом, прежде чем повернуть какой-то огромный рычаг. Дверь распахивается.
Оттуда вырывается свист, и все отшатываются, потому что к потолку поднимается облако белоледяного тумана. Человечек придерживает дверь, пропуская нас по одному, и чета японцев меня опережает. Они поворачиваются ко мне, улыбаются, кивают, а потом женщина озирается вокруг огромными круглыми глазами. Наш коротышка запирает дверь и обгоняет группу, чтобы стать впереди. Что он там бубнит – не слышу. Не больно-то хотелось.
Морозильная камера включает множество отсеков, соединенных проходами без дверей, и на ходу я невольно осматриваюсь. На подставках вдоль стен стоят звери; из открытых ящиков виднеются шерстистые спины; на полках теснятся разноцветные птицы всех размеров и видов – ни дать ни взять, замороженные джунгли.
И тут вдруг меня осеняет. Пока наша вереница не остановилась, я плохо представлял, как это дело провернуть, но теперь знаю. Остановка длится не более минуты, и когда группа двигается вперед, я остаюсь на месте. Затаился и стою как вкопанный, провожая глазами экскурсантов. Но японка, перед тем как свернуть за угол, вдруг оборачивается – и замечает меня. Физиономия искажается ужасом и как бы говорит: Нет, пожалуйста, не делайте этого, а то наш коротышка разгневается, но на самом деле она даже рта не открыла. Я отвечаю ей одними губами, но изо рта трижды вырывается белый пар. Бог любит троицу.
