– Может, и не видели, мадам, – отвечал этот человек. – Бандиты или бретонцы, все едино, простым люядм вроде нас далости от них не дождаться. А ведь нам угрожают не только чужаки, а и наши собственные крестьяне. Пассажиры сегодняшнего дилижанса рассказывали, что карету, в которой ехали двео аристократов – это были депутаты, которые возвращались домой из Парижа, – сбросили в реку возле Савиньи л'Эвек, а самим депутатам пришлось бы расстаться с жизнью, если бы кто-то из местных жителей не спрятал их у себя.
Савиньи л'Эвек – это предпоследняя остановка парижского дилижанса, следующего на Ле-Ман, сразу после Боннетабля.
– А как зовут этих депутатов? – спросил мой брат.
– Граф де Монтессон и маркиз де Вассе, – ответил трактирщик.
Обе фамилии я знала понаслышке. Эти депутаты были весьма непопулярны в Ле-Мане из-за своей враждебности к Третьему сословию. Вот вам, пожалуйста, нападение и расправа, в которых нельзя обвинить ни разбойников, ни бретонцев, и которую нельзя отнести за счет богатого воображения кучера парижского дилижанса.
– Странно, – пробормотал Робер. – Маркиз де Вассе принадлежит к ложе Parfait Estime[25]. Мне казалось…
Он не договорил. Может быть, он хотел сказать, что масоны во времена народных волнений должны оставаться неприкосновенными. Я не знаю, но мне подумалось, что слухи, так же как и революции, отскакивая рикошетом, частенько попадают в голову тех самых людей, которые были их инициаторами.
В Шартре, где в церквах тревожно звонили колокола, а улицы были заполнены возбужденной толпой, мы задерживаться не стали, и вскоре снова пустились в путь, миновали Марсон, проехали через Диссе, и вот перед нами раскинулась благодатная холмистая равнина родной матушкиной Турени, где созревшие хлеба золотились в лучах заходящего солнца.
Здесь не было никаких разбойников с вымазанными сажей лицами или смуглолицых бретонцев; на полях виднелись только согбенные фигуры крестьян, которые жали серпами пшеницу и ячмень – хлеба здесь созревали раньше, чем в наших лесных краях.
Мы выехали из деревни Сен-Кристоф, направляясь в матушкино имение Антиньер. Это была небольшая ферма, расположенная в ложбине и окруженная со всех сторон фруктовыми деревьями и несколькими акрами посевов; и хотя был уже поздний вечер, матушка со своими работниками находилась в полях. Я узнала ее высокую фигуру, которая отчетливо вырисовывалась на фоне закатного неба. Робер окликнул ее, и мы увидели, как она обернулась и посмотрела через поле на шарабан, а потом медленно направилась в нашу сторону, помахав рукой в знак того, что узнала нас.
– А я и не знал, – удивленно воскликнул маленький Жак, – что бабушка работает в поле, как простая крестьянка.
Через минуту она была уже возле нас, и я сразу же соскочила на землю и со слезами бросилась в ее объятия. Не знаю, отчего я плакала – от радости, от усталости или от облегчения. В ее объятиях я чувствовала себя в безопасности, они означали для меня наш прежний старый мир во всей его незыблемости, мир, который был так крепок, и теперь рушился; возле ее сердца я нашла убежище от страхов перед настоящим и тревоги за будущее.
– Ну полно, полно, – говорила она, прижимая меня к себе, а потом отстраняя и ласково поглаживая по плечу, словно я была ребенком вроде Жака. – Если вы едете из самого Шен-Бидо, вы, конечно, устали и проголодались, вам нужно как следует подкрепиться и отдохнуть. Пойдемте в дом, посмотрим, что там найдется у Берты. Жак, ты вырос. А ты, Робер, по-прежнему неотразим, даже больше, чем обычно. Но что все это значит, зачем вы сюда явились?
Да, она слышала о беспорядках в Париже. Она слышала, что первые два сословия не дают жить Третьему.
– Чего еще можно ожидать от таких людей? – говорила она. – Они слишком долго творили все, что хотели, и им, конечно, не нравится, когда кто-то другой пытается им противостоять.
Нет, она ничего не знает о четырнадцатом июля и о штурме Бастилии, нет, ей никто ничего не говорил о разбойниках и о том, что их нужно бояться.
– Если в наших краях и появятся какие-нибудь негодяи с черными рожами, им не поздоровится, – сказала она.
Она бросила взгляд на вилы, прислоненные к амбару, и я подумала, что с этими вилами она выйдет навстречу целой армии и прогонит ее от своего дома, вооруженная подобным орудием и собственной решимостью.
Пока мы все рассказывали и объясняли, матушка вместе с Бертой накрыла в кухне на стол и приготовила ужин – громадный кусок окорока домашнего копчения, сыр, домашний хлеб и даже бутылку домашнего вина, чтобы все это запивать.
– Итак… – сказала матушка, которая сидела, как обычно, во главе стола, отчего мне казалось, что мы по-прежнему находимся дома, на нашем заводе, а она всеми нами распоряжается. – Значит, Национальное Собрание крепко держит в руках власть, а король обещает новую конституцию. Почему же тогда столько волнений? Ведь все, как будто бы, должны быть довольны.
– Вы забываете о первых двух сословиях, аристократии и духовенстве. Они не примут нового порядка без борьбы.
– Ну и пусть себе борются, – сказала матушка, – а мы тем временем будем убирать урожай. Вытирай рот, Жак, после того, как попьешь.
Робер рассказал ей о заговорах аристократов, о шести тысячах разбойников, которые рыщут по дорогам. Матушка слушала совершенно спокойно.
– Мы пережили самую тяжелую зиму, которую только можно припомнить, сказала она. – Естественно, что по дорогам ходят бродяги в поисках работы. Я сама наняла на прошлой неделе троих и накормила их, к тому же. Они были очень благодарны. Если, как ты говоришь, открыли парижские тюрьмы, и все арестанты разбежались из Парижа, то теперь тебе и таким же, как ты, там было бы гораздо спокойнее.
Каковы бы ни были слухи, которые привез Робер из Парижа, Ферте-Бернара и прочих отдаленных краев, они ни в коей мере не нарушили спокойствия, царившего на матушкиной ферме в Антиньере.
Один-единственный раз удалось Роберу вывести ее из равновесия, это было тогда, когда его посадили в тюрьму в Ла Форсе. Больше этого не случится, даже если он расскажет ей о том, что произошла революция.
– А ты, Софи, – сказала она, глядя на меня со своей обычной прямотой, зачем ты вообще сюда явилась, ведь тебе через два месяца рожать?
– Я надеялась, – пробормотала я с необычной для себя смелостью, – что вы позволите мне остаться и рожать в Антиньере.
– Ни под каким видом, – отрезала матушка. – Твое место в Шен-Бидо, рядом с мужем. А кроме того, кто будет заботиться о семьях, пока тебя не будет дома? Никогда не слышала ничего подобного. Жака я оставлю у себя, если Робер этого хочет, воздух здесь лучше, чем в Париже, и накормить его я смогу, теперь уже легче, чем было весной, несколько месяцев назад.
Как всегда, она была хозяйкой положения и распоряжалась нами, как хотела; даже Роберу нелегко было оправдываться и обяъснять, почему он уехал из Парижа. Причина, которую он привел – он, дескать, заботится о безопасности сына, – не произвела на матушку никакого впечатления.
– Я не могу понять, почему ты не думаешь о безопасности своей лавки, заметила она, – если Пале-Рояль, как ты говоришь, находится в центре событий. Я бы на твоем месте побеспокоилась о целости своего имущества. Ты там оставил кого-нибудь?
В ответ на его объяснения, что за лавкой присматривают друзья, она лишь удивленно приподняла брови.
– Мне приятно слышать, – сказала она, – что в наше неспокойное время можно всецело положиться на друзей. Несколько лет назад, когда ты так нуждался в поддержке, друзей у тебя не оказалось. Возможно, революция все это изменила.
– Я искренне на это надеюсь, – отвечал Робер, – поскольку мой патрон, герцог Орлеанский, собирается выступить посредником между королем и гражданами Парижа в качестве генерального наместника.
Они смотрели друг на друга через стол, как два боевых петуха, и я нисколько не сомневаюсь, что это продолжалось бы далеко за полночь, если бы неожиданные звуки, столь знакомые мне, но новые для матушки, не заставили ее насторожиться.
– Ну-ка, послушайте! – сказала она. – Кому это, скажите на милость, вздумалось звонить в колокола в такое время?
Тревожный звон раздавался со стороны Сен-Кристофа. Жак, измученный волнением и усталостью, расплакался и бросился ко мне.
– Это разбойники, – кричал он. – Они бегут за нами из Парижа.
Даже Робер удивился. Когда мы проезжали через деревню, мы никого не видели и ни с кем не разговаривали. Матушка поднялась со своего места, подошла к дверям и крикнула скотника, который находился во дворе.
– Загони скотину в хлев и запри покрепче, – распорядилась она. – И не забудь запереть свою собственную дверь, когда пойдешь спать.
Вернувшись, она и нашу дверь закрыла на засов.
– Разбойники там или не разбойники, – сказала она, – всегда лучше приготовиться. Наш кюре никогда не велел бы звонить в колокол, если бы не получил предупреждения об опасности. Наверное, ему что-нибудь сообщили из Шато-дю-Луар или Ле-Мана.
