Однако на мою долю выпало, быть может, менее очевидное, но не менее трудное испытание — проехать трое суток наедине с очаровательной барышней, лезущей из кожи вон, чтобы вытянуть из меня максимум информации. Да и самому постараться разузнать побольше как о милом семействе де Морней, так и об их высокопоставленном «крестном». Со стороны это, должно быть, напоминало поединок двух кобр, неспешно танцующих в ожидании удобного мгновения для броска. Впрочем, не знаю, сражаются ли между собой кобры…
Я старался ехать молча, отдавая Софи инициативу и работая на контратаках.
— …Скажите, до революции вы были капитаном пикардийских шевальжеров?
— Должен признать, именно так и было.
— Расскажите мне.
— О чем, свет очей моих? О гарнизонных смотрах, выездке, рубке лозы? Мирная жизнь офицера в полку уныла и однообразна, военная — кровава и уж точно не предназначена для таких нежных ушек. Вот вы в самом деле настоящее чудо. Арман говорил, вы помогли ему бежать из тюрьмы в Новом Орлеане.
— О, это было так страшно, я так боялась! Мне думалось, что я не смогу, не успею, я представляла, как Армана вешают. О, это был такой ужас!
— Но все же вы сумели. Как вам удалось?
— Ах, друг мой, сейчас вспоминается, как в тумане. Должно быть, Господь направлял мою руку. Простите слабую женщину, не всем же быть такими смельчаками. Уверена, в своей жизни вы совершили множество подвигов. Не зря же герцог Ришелье рекомендовал вас самому Конде.
— Должно быть, он увидел мою тоску по родине. Кроме того, Россия, конечно, прекрасная страна, но горек хлеб эмигранта. То ли дело вы с братом! У вас есть высокая цель и тот, кто способен к этой цели повести…
— Разве не высокая цель — способствовать восстановлению дарованного Богом порядка? Я восхищаюсь вами, мой друг, вы столь преданны делу, столь храбры! Не сомневаюсь, вам удастся и склонить на свою сторону увенчанного воинскими лаврами родственника, и отыскать юного дофина. Ведь правда же, это высокая цель? Мальчик столько перенес, и все лишь из-за того, что был рожден в королевской семье. Ужасы заточения, суд и казнь родителей. А говорят, что какими бы они ни были монархами, но отцом и матерью были нежными. И даже то чудесное спасение… Я верю, такой человек, как вы, мог бы отыскать юного короля.
— Все в руке Господней. Но, увы, у меня нет достоверных сведений о чудесном спасении дофина. Напротив, я слышал, он умер в застенках.
— О, не говорите так! Конечно, мой брат знает куда больше, но я верю, что принц Людовик жив…
В таком ключе разговоры продолжались все эти дни. Мне казалось, что я объедаюсь пирожными, не имея даже капли воды, чтоб избавиться от приторно-сладкого послевкусия. Все это время девушка глядела на меня честными глазами, а танец кобр длился и длился.
К вечеру мы остановились на постоялом дворе, я уже не знаю, тысячном или двухтысячном в моей жизни. Но здесь хозяин с трехцветной кокардой размером с небольшую люстру на груди, записывая в книгу наши имена, вдруг напрягся, а потом, что-то припомнив, расслабился и широко заулыбался. Весь его вид излучал такое радушие, как будто мы наутро должны были завещать ему, как минимум, сокровища Али-Бабы. Вне всякого сомнения, в голове его извилистыми тропами полушарий мозга гуляли два противоположных распоряжения: задержать во что бы то ни стало и не чинить никаких препятствий, оказывая максимальное содействие.
Судя по тому, что первый наказ был отдан начальником жандармерии департамента, а второй исходил от мало кому известного художника, кораблестроителя, монаха и еще бог весть кого — Армана де Морнея, слово Метатрона имело во Франции немалый вес.
Битый час хозяин заведения угощал нас тем, что в столь позднее время нашлось у него на кухне, сокрушаясь, что не может предложить ничего лучшего. Невзирая на республиканскую кокарду, он явно тосковал по тем временам, когда в придорожной гостинице останавливались знатные путешественники, а не всякая голытьба, распевающая «Марсельезу» по поводу и без… Назвав меня напоследок «ваша милость», трактирщик выдал нам ключи от двух соседних номеров, как сообщил он по секрету, почти шепотом, соединенных между собой небольшой, скрытой за ширмой дверцей.
Накопившаяся за последние дни усталость обрушилась на меня паровым молотом. Я успел раздеться и, кажется, заснул, еще не прикоснувшись ухом к подушке. Однако блаженство длилось недолго. Привычка мгновенно просыпаться при любом нештатном звуке выбросила меня из глубин сновидений, точно авиационная катапульта. Я услышал скрип и тихий шорох и, еще не понимая, откуда доносится звук, схватился за лежащую у изголовья саблю.
— Ой, не надо, это я, — послышался из-за легкой занавески негромкий голос Софи. — Мне там холодно и страшно.
— Страшно? — Я уселся на кровати, недовольно возвращая клинок в ножны. — Но отчего?
— Там какие-то звуки непонятные, — девушка замялась. — И свечи все время гаснут.
— Это, наверное, сквозняк. В таких гостиницах всегда сквозняки, — пробормотал я.
Софи вышла из-за скрывающей ее занавески. Поверх узорчатой газовой ночной сорочки было накинуто батистовое расшитое матине[37]. При свете луны, пробивавшемся из окна, она казалась существом призрачным, волшебным, но от того не менее желанным. Я заскрипел зубами, пытаясь взять себя в руки.
— Простите меня, барон, — по-своему трактуя мою нелюбезность, проговорила девушка совершенно несчастным голосом. В этот момент она очень напоминала испуганного котенка. — Я не хотела вас будить. Я знаю, вы очень устали, но там было так страшно…
— Если хотите, можем поменяться комнатами, — буркнул я.
— О нет, что вы! Знаете, — она подошла к моей кровати, — там, в Америке, когда мне было страшно, я забиралась в кровать к Арману, обнимала, клала голову на плечо и лежала тихонечко.
Очевидно решив, что с недосыпа я недостаточно ясно себе представляю описанную картину, она тут же скользнула ко мне под одеяло и обхватила руками. В этот момент больше всего мне захотелось вызвать Лиса, чтоб получить от него здоровую дозу циничных высказываний на тему облико морале и руссо туристо. Мозг еще не отключился, и потому я отлично понимал, что вся эта комедия затеяна лишь с одной целью — вытащить из меня все, что мне до сих пор удавалось скрывать, узнать, что же такого сказал Лантенак там, в башне на острове. Я еще крепче сжал зубы, но рука будто сама собой обхватила хрупкие плечи Софи, она доверчиво положила свою голову мне на грудь, и я почувствовал манящий запах, исходящий от ее волос и кожи. Время утратило размеренность и понеслось по спирали, кружа голову и срывая печати запретов. Мозг все еще пытался слабо протестовать, крича о том, что так нельзя, что меня дурачат, но руки сплетались, тело прижималось к телу, и сладость губ казалась важнее, чем все империи и войны…
