Обстоятельства изменились. Да и он сам размяк, расслабился, изменился. Кроме того, под пули идти не на виселице умирать. Оттого и мужественно принять свою казнь он не мог. И чем дальше, тем сильнее его это накрывало. Ведь повешение — не только позорная казнь, которую традиционно применяют для разбойников, но и весьма болезненная. Мучительная. Самая мучительная из обычных. Особенно если ее проводить правильно. И уж что-что, а это он прекрасно знал…
— Договоримся? — тихо произнес генсек, смерив собеседника ТАКИМ взглядом, что он понял — попал. Вот теперь он точно попал. Ибо столько презрения, ненависти и отвращения он мог бы себе и представить.
Впрочем, Михаил Васильевич дал волю эмоциям лишь на пару секунд. После чего взял себя в руки, став выглядеть как обычно. Улыбчиво и располагающе. Что Троцкому совсем не понравилось. Он отошел к стенке и тихо, сдавленно прошептал:
— Не надо. Чтобы ты не задумал — не надо.
— Неужели ты больше не хочешь избежать виселицы?
— Нет. Прошу. Пусть меня повесят. Просто повесят.
Михаил Васильевич ничего не ответил.
Лишь многообещающе улыбнулся и ушел. А через день осужденных повели на процедуру проверки. Крайне неожиданную. Собрав целую комиссию от патриархата РПУ во главе с патриархом. И переодев в чистую, единообразную одежду заключенных. Ну… относительно чистую. Во всяком случае пропитку этой одежде сделали правильную. И когда на проверку на самых значимых осужденных начали брызгать святой водой, произошло чудо… самовозгорания. Как тогда. Когда вспыхивали упыри. Прямо при всем честном народе…
И Троцкий в этой плеяде шел далеко не первым. Одним из последних, чтобы как можно больше натерпеться страха. Чтобы видеть, как-то один, то другой вспыхивали и сгорали заживо. Но не подряд, а совершено спорадически. Непредсказуемо. Разве что всех, кто вспыхивал, объединяла тяжесть совершенных злодеяний. Которые не искупить и несколькими казнями, если бы таковые было можно провести, воскрешая убитого.
Загоревшихся не тушили.
Их сразу палками оттесняли в сторону, в специальный загон, давая в полной мере насладить всей гаммой чувств от сгорания живьем.
И с каждым шагом Лев Давидович бледнел все сильнее и сильнее, хотя давно уже было некуда. Итак, как полотно. Ибо понимал, что его ждет. Надеялся на то, что пронесет. И его мозг отказывался понимать и принимать происходящее. От святой воды люди не загораются. Это невозможно. Это безумие! Бред! Сказки! Абсурд!
Но они вспыхивали!
И все его существо охватывал ужас. Ибо он вспоминал, как о своих делах, так и увлечениях кабалистикой. И не только. Вдруг это как-то аукнется? Или… может… что-то еще? И ту улыбку Фрунзе. Тот ведь явно что-то знал и устроил это все не просто так…
Страх и сомнения терзали его тем сильнее, чем ближе он был к этой проверке. А тут еще и странная прохлада. Пасмурный день. Раннее утро. Не вспотеешь. Скорее даже зябко…
Вот в мегафон объявили его имя. Не псевдоним, а как его по-настоящему звали.
Вот священник опустил венчик в чашу со святой водой.
— Нет! Не надо! — не выдержав, закричал Троцкий, попытавшийся дернуться.
Но тот умелым взмахом осенил его крестным знамением.
И…
Одежда на нем вспыхнула удивительно горячим пламенем.
Его охватила боль. БОЛЬ! От ощущения сгорания кожи на большей части тела.
И он истошно заорал голосом полным ужаса…
Секунду спустя сотрудники умелыми движениями с помощью палок оттеснили его в сторону. Туда — на площадку с горящими и сгоревшими. Но ему было уже все равно. Он уже не соображал. Все его тело охватило огнем. Волосы с треском и вонью испарились, да и от одежды ничего не осталось — сгорела удивительно быстро. А он сам упал и начал кататься по земле. Но горело уже тело. Занялся от высокой температуры подкожный жир…
И за всем за этим наблюдал стадион. Целый стадион зрителей, пришедших сюда ради любопытства. Слухи про упырей давно ходили. Но тут… вот… появилась возможность лицезреть это своими глазами.
Расстояние было достаточно далеким. Поэтому особых деталей не разглядеть. И все, что им удавалось наблюдать, это то, как некоторые люди, вспыхивали от воды, освещенной в их присутствии. Очень немногие. И выглядело это на удивление натурально… и страшно…
Еще более страшным выглядело то, как ловко с ними управлялись сотрудники органов государственной безопасности. Как отталкивали в сторону. Как давали погореть-поорать. А потом ловко тушили тела из огнетушителя, когда те прекращали дергаться. И также ловко вбивали им в сердца деревянные колья.
— Осиновые! — со знанием дела произносили некоторые обыватели. Хотя также, как и другие могли лишь гадать. — Чтобы не восстал!..
1931, июль, 13. София
— Приветствую, — произнес Фрунзе, протянув руку.
Филипп Петен ответил, как словом, так и рукопожатием.
Причем без лишней натянутости.
Он смотрел на своего собеседника совсем иначе, нежели бы это было раньше. После Ливонской кампании и недавнего судебного процесса поводов недооценивать правителя Советского Союза у лидера Франции не было. Скорее наоборот.
— Прошу, — махнул рукой Михаил Васильевич, приглашая француза к небольшому импровизированному пикнику. — В нашей жизни так много работы, что было бы преступно терять шансы на хоть какое-то развлечение.
— Пожалуй, — согласился Петен, едва заметно улыбнувшись. — Вы, я так понимаю, хотите договориться.
— Договориться? О нет. Мы просто посидим. Выпьем вина. Скушаем что-то вкусное. Поговорим. И возьмем паузу. И если, хорошенько поразмыслив, у нас появится желание, то уже потом — да — можно будет договариваться.
— Не хотите спешить?
— Вы понимаете… с одной стороны время работает на меня. Но даже если это было бы не так, то я уже имел неудовольствие договариваться с теми, кто этого не желает. Сразу после Польской кампании я пришел к ряду договоренностей с послами Франции и Великобритании. Не удивлюсь, если вы о них даже не в курсе. Ибо ни Париж, ни Лондон даже не пытались соблюдать их. Взять хотя бы войска в Ливонии или Финляндии. Это прямое нарушение договоренностей. И допустить, чтобы эти территории были хотя бы нейтральными, не говоря уже о враждебности — значит поступиться нашими национальными интересами. О чем я и ему говорил, найдя полное понимание. Но мы ведь с вами видим, что посол уверив меня в том, что Париж станет соблюдать интересы Москвы, оказался не более чем пустомелей. Не так ли?
Петен промолчал, но по его выражению лица стало ясно — он в курсе.
— И вот теперь представьте. Я снова сажусь и о чем-то договариваюсь. Теперь уже с вами. Да, вы не
