Офицер говорил, но отмычкой в замках ковырялся, и вскоре еще открыл один. Пахом сидел как пришибленный, он хотел верить Родиону, но не мог. Хотя сигареты и револьвер с иностранными буквами были, английские, и, если то, что сказали ему сейчас, подтвердится, то да, верно, шпион он и есть, и не из маленьких, раз о таких делах в известность ставят.
– Держи бумаги, корпел над ними целый час, срисовывал! – Родион сунул в руки Пахома несколько листов. – Тут все по польской армии, структура, как собираются нападать, сколько дивизий на это дело отвели и кто командует. Тут все, что успел написать впопыхах. У него бумаг много, целый чемодан, и все секретные до ужаса. А я сей саквояж сейчас охраняю. Доверяет мне этот шпион – я ему жизнь недавно спас, как и тебе.
– Если это верно, то ты такое для революции сделал, такое… – Пахом задохнулся, он не знал что и сказать, чувство искренней благодарности переполняло его душу.
– Коня я тебе оседлал, а потому уходи сразу. Скачи на запад, к Хубсугулу – там застав нет. У озера кооператоры из Иркутска есть, он помогут тебе до Монд добраться. Через перевалы не ходите, там казаки охранение поставили, в засаду попадете. Цепи свои у того борова брось, они будут думать, что ты ими его огрел, и винтовку забрал.
– Уходи со мною, Родя. Тебя наши больше не тронут даже пальцем, перед ЧК лично поручусь. Ведь я орденом Боевого Красного Знамени награжден, мне поверят…
– Поздно, Пахом, да и не хочу я. За границу уеду, буду джаз играть, мои песни по миру разойдутся, о них еще не ведают. А Пасюк обещал меня хоть в Англию, хоть в Америку привезти. Моя дорога лежит в Читу, а оттуда в Китай. Думаю, что к концу лета там буду, а пока руку набью, в читинских ресторанах для беляков поиграю.
– Придавим Семенова…
– Не, пока за ним японцы стоят, ничего не получится. Но это до осени, а там вам карты в руки. И вот еще что, Пахомий, не вздумай стрелять, иначе Шубин меня насмерть запорет. А так только этому хмырю достанется, что на посту уснул. Он меня, гадюка этакая, тогда насмерть порол!
– Хорошо, уйду тихо, обещаю. Ты здорово удумал за себя таким образом отомстить, – Пахом хмыкнул – молодой офицер ему нравился все больше и больше. Жаль, что бежать с ним не решился.
– Только ты мне сейчас нос хорошо разбей, чтоб кровь брызнула – якобы за стеной на меня напал. А я ведь безоружный – ни револьвера, ни винтовки мне не дали, не доверяют пока. Сказали, чтобы тебя с одной шашкой охранял. Только это – зубы не выбей, где я их тут вставлю! И чтоб больно не было.
– Не будет…
Ермолаев резко ударил прямо в переносицу, Родион упал от неожиданности, но через несколько секунд, вытерев разбитый нос ладонью, удивленно произнес:
– Кровь пошла, ну ты и молодец, я ничего не почувствовал. Скачи, давай, но листы смотри не потеряй – они для нашей республики сейчас драгоценней любого золота…
Часть третья. «Даурский ворон»
(май 1920 года)
Глава первая. Александр Пасюк
– Сейчас стойбище Баяна будет. Тайша местный, род небольшой, но богатый. Ух и красива у него басаган, дочка, значит, был бы не женат, окрестил бы ее разом да под венец поволок. Красавица и разумница. Ничего, я племяша на ней своего оженю, рад будет!
Приказной Кузьма Лифантьев мечтательно прищурил глаза и после недолгой паузы добавил:
– Богат тятька ее, не обижает свою дочку. Сам увидишь, каков он хозяин! А тварешка его просто чудо!
Это слово Александр уже хорошо знал, тут все дело, оказывается, было в интонации. Если «тварь» произносилась обиходно, то под ней подразумевался бурят, как Божие творение. Именно так, без всякой обидности и говорилось. Так же казаки именовали и других инородцев – тунгусов, якутов и прочих.
Иногда говорилось «тварешка» – то либо красивая девка, дочь там, племянница, или ласковое прозвание самого бурята, с коим не зазорно дела вершить и который обманывать не станет – ибо обмануть пришлого некоторые буряты честью считают.
Даже на подарок только малый отдарок делают, показывая, что, мол, все – «хома угэ». Уже все, поздно. Или – не вернуть. Проще говоря, обманул, ну и ладно, прошло же ведь…
Злобное, сквозь зубы, «тварь» – это уже обида на инородцев, также и на крестьян. Но чаще доставалось последним, особенно пришлым – «расейская тварь». Беспутным станичникам казаки говорили «гунявые» или презрительное «гужеед», но последнее в Забайкалье чаще было в ходу.
И еще понял Пасюк из разговоров с казаками, что межнациональные отношения в Приангарье те еще – он в свою бытность над этим не задумывался, и зря. А в этом времени крестьяне с бурятами, в отличие от казаков, откровенно враждуют, что на Ангаре, Селенге или Иркуте. Оскорбляли друг друга открыто, всерьез.
Селяне презрительно окликали бурят «хабами», а те с ненавистью цедили в ответ – «мангусы вы, однахо». Но чаще пришлые крестьяне от бурят слышали одно – «ойе – гже, гже, гже». И чем больше этих самых «гже», тем презрительней была насмешка.
Дело тут было в земле, вернее, в лютой зависти новоселов и даже обедневших старожилов. С крестьянского надела в 10–15 десятин бурятские угодья в 70, а то и 100 десятин вызывали жадность у всего «мира», с известным требованием Шарикова «взять все да и поделить» поровну.
Вроде справедливо, а на самом деле отнюдь не так. В своей алчности и стремлении к уравнительному переделу крестьяне могли обречь инородцев на постепенное вымирание, ведь для скота нужны обширные пастбища, а земледелием буряты испокон веков не занимались.
И на казачьи наделы, пусть они и были немногим больше, новоселы тоже зарились. Даже в старожильческих селениях, где казаки проживали, как он знал из книг, станичников откровенно ущемляли «равенством» и облагали мирскими поборами.
Что же говорить о пришлых «новоселах»?!
А ведь казаку нужно за свой счет на службу готовиться, коня и обмундирование покупать. А налоги и сборы станичники никогда не платили – у них государство брало службой и кровью на ратном поле.
Из слов разговорчивого Лифантьева он понял, что повсеместно на Ангаре и Селенге казаки и буряты объединялись в противостоянии крестьянским притязаниям, и там, где их было много, новоселам приходилось умерять свой пыл, ниже травы становились. Но из большинства крестьянских селений казакам и бурятским семьям приходилось или убираться подальше к своим более многочисленным соплеменникам и станичникам, или, плюнув на все, приписываться к крестьянским обществам.
Сейчас противостояние зашло слишком далеко, революцию с ее декларацией «равенства» крестьяне приняли прямо на «ура». Взаимное озлобление вылилось в большую кровь. И сейчас победители вовсю начали пользоваться плодами своего успеха.
«Ничего, потом их в колхозы загонят да покажут им, за что боролись!» – зло усмехнулся Пасюк, припоминая историю. Потом оглядел с высоты седла начавшую зеленеть степь.
Весна медленно входила в свои права, хотя пять дней назад на проклюнувшуюся молодую травку выпал снег. Растаял, правда, очень быстро, вот только ехать через всю Монголию месить грязь, как-то не улыбалось, а потому по приказу Шубина поездку в Даурию перенесли на неделю, дабы вокруг все подсохло да и подножный корм хоть чуть подрос.
– Здесь кочевья щелбановского рода идут, что в семнадцатом сюда откочевали. Нутром почувствовали, что революция грядет, вот и перебрались. Да и нам хорошо – все же свои, с Тунки. Заимки тут у нас, а с мунгалами тяжело общаться, лучше уж с хонгодорами.
– Так просто через границу перебрались? – удивился Пасюк, знакомый не понаслышке с пограничным режимом.
– Так все через нее ходят, торгуют помаленьку, скот сюда завсегда гоняют. Своих людишек обижать незачем, да и китайцы свой товар через Мондинский перевал гонят, без чая и табака было бы жить совсем худо. А плохо то, что красные границу перекрывать начали, теперь контрабанда реже появляться будет. Цены на товары повсюду уже возросли, и берут не бумажками, а золотом, али серебром…
– Так что ж худого-то? – хмыкнул Пасюк. – Народ на красных озлобится, да казакам помощь окажет.
– Бесполезна борьба наша, – Лифантьев сокрушенно мотнул головой и с тоскою произнес: – Всерьез пришли большевики и надолго. Всю Россию с Сибирью они уже под себя подмяли. Нас, казаков, горсть малая, мужиков же цельный ворох – так что воевать с ними бесполезно, задавят. Сила солому завсегда ломает!
Родион был обрадован этой поездке, время от времени вертясь в седле угрем. Таежное заточение для них окончилось, и вот теперь ждет их дальняя дорога до Китая, а там двери в большой мир будут распахнуты. А уж там его знания и музыкальные таланты произведут фурор, и жить он станет так, что будущим временам завидовать перестанет…
– Баян этот мне «крестничек» давний!
Сквозь розовый туман будущей счастливой и беспечной жизни донесся голос Лифантьева, и Родион мотнул головою, отгоняя навязчивые видения с золотым блеском.
