– Баян этот мне «крестничек» давний!
Сквозь розовый туман будущей счастливой и беспечной жизни донесся голос Лифантьева, и Родион мотнул головою, отгоняя навязчивые видения с золотым блеском.
– За три года до войны запил он в одно лето вчерную, аж дым столбом. Самогону в Еловке ему выменяют у крестьян, и пьет беспросыпно.
– А вы что ж не смотрели-то? – удивился Пасюк, что ехал рядом с ними, чуть покачиваясь в седле.
– Ведь сам же говорил, что до революции было запрещено в Тунку водку возить или китайский ханшин, в Тибельтях для чего караул стоял?! Крестьянам запрещено было бурятам спирт давать с водкою! Или одной рукою запреты вводили, да сквозь пальцы на них смотрели?!
– Никто в долину и не возил, ты на караульских казаков не греши. Отучили таких давно, это они в революцию зашевелились. А крестьяне ушлыми всегда были, и зачастую притянуть их к ответу трудновато. Они к бурятам не ездили и не продавали им самогонку, что в своих домах гнали. Это сейчас революция, мать ее за ногу, разрешила.
– Не понимаю я тебя, паря!
– Они у себя в селах мену устраивали – самогон на сено или кожи. Или еще что-нибудь выменивают. Закон тут был не нарушен, придраться не к чему. Выпороть бы не помешало, но тогда власти супротив такой меры сразу запреты свои ввели. Так и сказали нам – не замайте!
– А много ли самогонщиков в Тунке обитало?
Артемову стало интересно взглянуть на революцию именно с этой стороны. Однажды он прочитал, что царские власти нахлебались вдоволь с изготовителями этого зелья, которые наводнили Иркутскую губернию в неимоверно пугающем количестве. И спрос был жуткий – за годы «сухого закона», что на время войны ввели, «изголодался» народ по гадкому пойлу так, что гнали брагу в каждом третьем доме, если не считать два первых.
– Есть тут несколько семеек, сутяжники. Ладно бы гнали для себя, как мы делаем из облепихи, так они спаивали хонгодоров на дармовщинку, а потом коней норовили увести и до нитки обобрать.
– Ну и что такого, казаков с какой стороны это колыхало?
– Да ты что?! – взвился Лифантьев. – Если казак в станице начал хозяйство пропивать, как он на службу снарядится?! С кого спрос будет?
– Его выпорют, но вторым. Первым атамана пригладят плетьми! – уверенно ответил Родион, уже познакомившийся с казачьими традициями на собственной заднице.
– Потому-то мы до революции в станицах только по праздникам и пили, ну или в семье что-то радостное, свадьба там. А в будни ни-ни, атаман строго глядит, у него не забалуешь. Это на службе можно, и с оглядкой, ума не пропивая. И то залетаешь – я на «губе» месяц просидел, с полицейским подрался да мужиков погонял по пьяной лавочке. Хорошо хоть в дисциплинарную роту не заграбастали. А так отсидел свое, лычку приказного с погон спороли, зато цел остался. Хорошее было времечко!
Лифантьев довольно прищурил глаза и потянулся как кот, который добрался до вожделенной крынки сметаны, но отвлекся от приятных воспоминаний, заговорил снова.
– Мы к Баяну тогда приехали, а он пьяный плашмя лежит. Ну и поучили его маленько. А то буряты, если вовремя не остановить, махом спиваются. Нет у них к водке привычки, тарасун ведь только пьют, а он слабенький, не забирает. А запил – все, хана хозяйству. Ясак пьянице платить нечем, все ж пропивает. А жить-то надо, вот и попрошайничает или того хуже – воровать начинает. Да и дурные они от водки становятся – всех убить хотят, ругаются, бабы воют. Вот мы за ними и приглядывали издревле, чтоб, знаться, ущерба для казны не было. Поучим немного, они пить прекращают. Ясак и подати снова платить начинают, власть потому нас, казаков, здесь и держала. Лепота сплошная ведь для нее тогда становилась, платят ведь, доход государю-императору постоянно идет!
– Как крестьян? Пороли? – с некоторым знанием предмета спросил Артемов, почитавший исторической литературы. Подкован был теоретически, а теперь и с практикой ознакомлен. Еще бы не знать – пороли без затей, полируя задницы, недаром во всех книгах речь о казачьих нагайках шла.
– Зачем? – искренне удивился Лифантьев. – Мы с инородцами поступали иначе. В чан с водой макали и там держали, чтоб нахлебался до дури. А водица-то холодная еще, колодезная – враз трезвели. А потом в глотку гусиные перья засовывали – бурят все нутро норовил выблевать. И так несколько раз – махом отучивали водку жрать. И на тарасун такой страдалец потом целый год смотреть не мог!
– И ты его…
– Я его в чан макнул, а он на меня ругаться стал, – и Кузьма великолепно скопировал говор пьяного бурята. – У шорт, одна… хо. У ты… гх…ын… ха… Билять, ха… р… Ойе-е-е, ех, да!
– И что ему сказал?
– Ах, ты еще и лаяться посмел, зараза. Спутал его, как в старину наши казаки аманатов вязали, к седлу аркан привязал, да погнал коня по бережку, а он по Иркуту за мной стелется, бьется в воде, как налим. Мы в седьмом году из крестьян всю блажь тем же способом вышибали, но они, как щуки, извиваются, или ногами, как ленки хвостами, по воде бьют.
– То-то я смотрю, мужики бурят налимами обзывают, а те их щуками или ленками. Так вот откуда обзывалки идут! – теперь и Пасюк, к удивлению Родиона, задумчиво покачал головой.
– Не знал, что тому причиной.
– Со старины идет, только вот позабыли давно эту «науку», оттого и напоминать изредка приходилось. А сейчас все, хана. Сопьются теперь буряты в черную. Раз иркутское казачество своим декретом Советская власть отменила, то сопьются. Видит бог, вся долина теперь сивушным духом пропитается, на века, и не выветрится…
Начальник Полевого штаба РККА Борис Шапошников
– Что вы можете сказать мне по поводу этой записки, товарищ Шапошников?
Создатель и главнокомандующий Рабоче-Крестьянской Красной Армии, как любили его часто именовать в советских газетах, пребывал в крайне возбужденном состоянии, если не сказать больше. Черные, чуть навыкате глаза за толстыми стеклами очков гневно сверкали, козлиная бородка, лелеемая со всей тщательностью, сейчас тряслась, новая кожаная куртка угрожающе поскрипывала.
Троцкий разъяренным зверем, вприпрыжку, как сбежавший с занятий гимназист, прошелся по кабинету, лихорадочно потирая руки, словно пораженный чесоткой в самой последней стадии болезни. На выдающемся хрящеватом носу застыли мелкие капельки пота.
Таким знаменитого на весь мир «льва революции» начальник Полевого Штаба РККА, бывший полковник Российской императорской армии и выпускник Николаевской академии Генерального штаба Борис Михайлович Шапошников видел впервые. Но ответил честно, с недоумением пожав плечами, как бы демонстрируя свое настоящее отношение к большому листу бумаги с неровно наклеенными телеграфными строчками.
– Сведения по польской армии приведены верные, товарищ Троцкий, и им можно верить, так как подтверждаются полученными разведданными и показаниями пленных. Могу сказать только, что информация, изложенная в этой записке, устарела – поляки вчера взяли Киев…
– Устарела?!!!
Борису Михайловичу показалось, что наркома по военным делам словно ткнули в тощий зад острой шпилькой. Троцкий подскочил на месте, побагровев от ярости, которую он уже не смог сдерживать, и громко зачастил, срываясь на крик и брызгая слюнями на отглаженный френч бывшего полковника, который со стоицизмом спартанца не обратил ни малейшего внимания на столь неподобающий для «маршала революции» моветон.
Ничего не поделаешь – партийные товарищи хоть и управляют министерствами, но зачастую ведут себя как совершенно невоспитанные люди, хотя некоторые из них вроде в университетах учились.
– Устарела?! Таки вы считаете?!
Шапошников хладнокровно смотрел на взбесившегося Троцкого, не понимая, в чем причина столь неадекватного поведения начальства, всегда рассудительного и весьма энергичного.
Но чтобы вести себя вот так?! Это просто не укладывалось в голову! Из-за двух десятков телеграфных строчек с информацией, пусть и верной, но сейчас совершенно не имеющей никакой ценности.
– Эту телеграмму мне передал сегодня Дзержинский, сам!
Троцкий заскрежетал зубами от гнева. Шапошников мысленно усмехнулся – ни для кого не было секретом, что между предреввоенсовета республики и главой всемогущей ВЧК, как говорится, «собака пробежала».
– А он ее получил из Иркутска еще в апреле, за две недели до польского вторжения!
– Что?! За две недели?!!!
Шапошников на секунду потерял присущую всем генштабистам выдержку, но тут же опомнился, моментально став предельно осторожным. Однако, собравшись с духом, твердым голосом все же произнес:
– Товарищ Троцкий, но этого быть не может!
Глава вторая. Александр Пасюк
– Буряты, вообще-то, Иркут боятся, если ребенок тонет, вытаскивать не станут. Судьба, мол, Бурхан забрал! Вообще… они редко моются!
– Почему?
– Счастье смыть боятся! – хмыкнул Лифантьев. – Как лама хэчик сделает, то есть… обряд специальный для зазывания счастья в дом, они вообще мыться перестают. Бани у них редко встретишь, и те по-черному топятся. И заводят их оседлые только, что с нами долго общались… да рядом жили. Но мало таких в Тунке, хонгодоры больше особняком живут.
