Все полученные от агентов сведения Олег Иваныч, на память не надеясь, записывал на коре березовой, что по тем временам – вместо блокнота. Ночью зажег свечу, за стол уселся – разбирать да мыслить. Пафнутий яблоневого квасу принес, блинов – чтоб веселей сиделось. Поклонился, уходя, дверь прикрыл тихонько, видел – занят господин важной работой.
С березовых грамоток перенес Олег Иваныч информацию на бумагу – для удобства. Хоть и недешево стоила бумага – полденьги пачка, а уж всяко подешевле пергамена. Вспомнил, грамотки сжигая, – просил пару листов Гришаня, Ефросиньевы изыски, да «глумы», да «кощуны» богомерзкие переписывать… ох, доиграется парень, ох, доиграется. Но листы все ж надо ему занести – обещал ведь.
Итак, что получается?
Олег Иваныч пододвинул листы поближе.
Вот – Косая Борода. И куда же эта бородища многогрешная отправилась после, так сказать, трудового дня – сиречь: криков, стенаний и ругани у вечевой башни? А направилась борода прямиком – ну никакой конспирации – в питейное заведение некоего господина Явдохи, что на улице Буяна, рядом с башней. Не так и далеко от Ярославова дворища, поленились шильники глубже конспирироваться. Встречался с высоким чернобородым мужиком в червленом зипуне да в рубахе выбеленной, по вороту красными петухами вышитой… он бы еще табличку на себя повесил: «Организатор и вдохновитель тайных сборищ»! Под рубахой у чернобородого – кольчуга. О чем разговаривали, агент (квасник) не слышал (хотя кольчугу под рубахой приметил!). От Явдохи Косая Бородища поперлась на самую окраину, аж на Загородскую, где и скрылась в каком-то притоне. Конкретный адрес притона прилагался – «у кончища улыцы, промеж башен, видна церква Бориса и Глеба». Олег Иваныч подивился – совсем обнаглели содержатели притонов – у самых церквей вертепы свои устраивают, ни Бога не боятся, ни власти новгородской, поганцы злоковарные!
Рваная Ноздря… Опять к Явдохе! Да, неизвестные «доброхоты» разнообразием явок не отличались. Что ж, им же хуже. Опять чернобородый мужик… Интересно, хоть кто-нибудь догадался за ним проследить? А ведь догадались! Агент тот значился у Олега Иваныча под номером тринадцать. Олексаха-сбитенщик. Молодец Олексаха – достоин награды. Еще и донесение толковое самолично составил – видно, время было, либо… либо хочет сделать карьеру. Желание вполне понятное – не все же сбитнем торговать, а потому заслуживает всяческого поощрения. Чего в грамоте-то? Ну и накарякал – не разобрать, может, еще один светильник зажечь? Вот, так лучше…
«Муж сы бороды черней с Явдохина двора на вымол идяшеть на струги купецкие струг тот от моста третий». От моста третий!
Ну, Олексаха, быть тебе старшим опером!
Завтра же послать оглоедов. Или нет, нельзя самому-то. Получится вроде как незаконный арест. Что там говорил Феофилакт-игумен, прямо Ионе докладывать? Вот завтра и доложим, по утречку. Никуда не денутся шильники – к тайности-то не особо привыкли, видно, не очень раньше за ними следили – вот и обнаглели.
С утра доложившись владыке – Иона, казалось, доживает последние дни, настолько он был высохшим и желтым, а ведь не так стар еще, – Олег Иваныч зашел в келью Гришани, отдать обещанную бумагу. Сам Иона покровительствовал отроку – покойный отец мальчика, как недавно узнал Олег от Пафнутия, приходился архиепископу каким-то родственником: то ли троюродным братом, то ли двоюродным племянником. Потому и была у Гришани своя келья, потому и не придирались к нему, – а ведь послушать рассуждения Гришины – так чистый стригольник! «И святые отцы-игумены мзду берут, и монахи – пианицы», это уже не говоря о всяких глумах да кощунах, типа непристойных анекдотов о звере Китоврасе. Известно, кому подражает – Ефросину, монаху белозерскому, ученостью славному. Однако монастырь Ефросинов – у черта на куличках, на Белоозере, там что хочешь пиши – далеко больно имать. А Гришаня-то, чай, ближе. Хорошо, новгородское правление известной терпимостью славится, да и Иона заступится, ежели что…
Гришанина келья оказалась пустой, отрок отсутствовал – носили где-то собаки, иначе не скажешь. На столе, как всегда, в беспорядке навалены книги, разбросаны берестяные грамотки, писала, листы. Олег взял один:
«Учение о круглости земной». Ну вот, так и знал! Неосторожен отрок – от такого-то учения за версту кострищем разит!
– Здравствуй многая лета, Олег Иваныч, гость дорогой! – вбежал в келью Гришаня, рад был Олегу – видно.
– И ты здрав будь, – кивнул «дорогой гость». – Все глумы да кощуны выписываешь?
– Ну, ты как Иона заговорил, иль Феофилакт-игумен… – рассмеялся отрок. – Не сердись, кваску вот выпей… Или хочешь медку стоялого?
– Откуда у тебя медок стоялый, пианица? – удивился Олег Иваныч. – Впрочем, плесни чарочку!
– То не у меня, – наливая гостю из большой баклаги, смущенно пояснил Гришаня, – то от встречи с ливонским рыцарем Куно осталось – ты его знаешь – ездили мы с ним на встречу – я толмачил. Ну, и осталось – прихватил, чего добру зазря пропадать? Сам не пью, так вот тебя угощу. Вкусно?
– Ядрено!
Олег Иваныч вытер бороду рукавом, крякнул. Не спрашивая Гришаню, налил себе еще.
– Пимен-ключник про тебя пытал намедни, – обернувшись на дверь, тихо сказал отрок. – Нехорошо пытал, корявисто: все вызнать хотел: кто ты таков, да откуда взялся, да что на Паше-реке делал…
– Хм… Пытал, говоришь? А ты что?
– А я что? Все как есть обсказал – что человек ты непростой, роду не мужицкого, землица у тебя была на Обонежье, да, почитай, всю пожгли ушкуйники – вот и пришлось тебе в Новгород идти, счастья искать на старости лет. Про ушкуйника Олексу еще Пимен выпытывал, не знаешь ли ты, мол, чего – я сказал, что не знаешь… Ведь так?
Олег кивнул. Очень не понравился ему пристальный интерес ключника к его персоне. Да и сам Пимен – владычный ключник – не вызывал особого доверия: черен был да носом горбат – на грека больше походил, не на русского. Хотя, слышал Олег и это, службу его у Феофилакта одобрял – как, интересно, прознал про то? – и сильно не любил московитов, может, от большой любви к Новгороду, а может, и по личным каким причинам.
– Все правильно сказал ты, Гришаня, – еще раз кивнул Олег Иваныч. – А ежели еще Пимен, иль еще кто, про меня расспрашивать будет – шепни!
Пимен вызвал его дня через два. Вечером вызвал, поздненько – уж и небо вызвездилось – ночи темнее стали. Прислал лодку с гребцами. Встретил ласково, сбитнем угощал, улыбался, про жизнь расспрашивал. Хорошо беседу вел, настойчиво – «легендированный допрос» называется.
Олег Иваныч – хоть и профессионалом был – чувствовал себя неловко, особенно когда дело касалось его «прежней» жизни. Путался в названиях деревень, в новгородских землях, даже – в церковных праздниках. Ничего толкового не мог рассказать и об ушкуйнике Олексе, не знал просто. Знал только, что очень интересовались Олексой Тимоха Рысь да козлобородый Митря. Вернее, не столько Олексой интересовались, сколько сокровищами его, неизвестно куда пропавшими. Господи! А не эта ли тема так интересует святого старца? Ишь, как подобрался весь, когда речь зашла о шильниках. Выслушав, отпрянул недовольно, посмотрел недоверчиво. Олег Иваныч хорошо понимал его – сам бы такому подозреваемому, который в «трех соснах» путается, ни в жисть не поверил. По «сто двадцать второй» тормознул бы для острастки, в ИВС бросил, оперов знакомых бы попросил человечка своего подсадить, послушать. Глядишь, что и выплыло бы. Так бы просто не отпустил.
