– Я не понимаю, как это он решается оставлять вас одну по ночам.
Она казалась удивленной.
– Но ведь ставни закрыты, а дверь на засове.
– Все равно… – Я махнула рукой, не закончив фразы.
– Мы видимся днем, – прошептала она. – Он очень занят в своей лаборатории, да еще стряпчие и адвокаты, которые занимаются его делами, но он всегда выкраивает час-другой, чтобы побыть с женой.
Мне показалось, что для девушки, воспитанной в приюте, она прекрасно во всем разбирается, хотя и поверила россказням моего братца о его происхождении.
– Нисколько в этом не сомневаюсь, – ответила я, посмеявшись этому про себя, когда осознала, что в моем голосе появились такие же ледяные нотки, какие прозвучали бы в аналогичных обстоятельствах в голосе матушки. Однако мое веселое настроение продержалось недолго. Взглянув на лестницу, я сразу же вспомнила, как во время моего предыдущего визита помогала бедняжке Кэти подняться в комнату и дойти до кровати, которую она покинула только для того, чтобы лечь в гроб. И вот передо мной ее преемница, счастливая, довольная и безмятежная, не подозревающая о том, что у нее была предшественница, которая ступала по тем же ступеням меньше года тому назад. Если Робер способен об этом забыть, то я никак не могу.
– Я должна идти, – сказала я, поднимаясь со стула. Мне вдруг стало все противно, хотя я и презирала себя за это. Видит Бог, думала я, если это поможет Роберу, скрасит его одиночество, так на здоровье. Она спросила, как сказать, кто приходил, и я назвала свою фамилию: Дюваль, мадам Дюваль. Мы попрощались друг с другом, и она закрыла за мной дверь лавки.
Снова шел дождь, и листья в дворцовом саду, которые были еще в почках, когда я приходила сюда в прошлый раз, теперь валялись на земле и на дорожках. Я поспешила прочь от этого места, где витал призрак бедняжки покойницы Кэти, и мне вспоминался маленький Жак, который катил передо мной обруч. Забитые окна Пале-Рояля и глазеющие на меня часовые символизировали собой совсем иной мир по сравнению с тем, что окружал меня весной.
В полном унынии я шла обратно, в сторону "Красной Лошади", и на пороге гостиницы увидела Мишеля, который уже собирался отправиться на поиски. Сама не зная, почему, скорее всего, инстинктивно, я ничего ему не сказала. Только то, что дверь лавки заперта, окна закрыты ставнями, и внутри никого нет. Он счел это вполне естественным. Если Робер снова находится на грани банкротства, лавка уйдет в первую очередь.
– Пойдем, п-погуляем по улицам, – тащил меня Мишель со всем нетерпением провинциала, впервые попавшего в столицу. – Робера мы разыщем потом.
Надеясь, что это поможет прогнать мрачное настроение, я позволила себя увести снова почти в том же направлении, что и ранним утром – мне было безразлично, куда идти. Мишель, конечно, ничего не подозревал. Наконец мы подошли к Тюильри, где теперь была резиденция короля и королевы. Мы смотрели на огромный дворец, на ту его часть, которая была видна в глубине двора, видели швейцарских гвардейцев, шагавших взад и вперед вдоль фасада, и думали, как, вероятно, многие провинциалы: а вдруг сейчас в эти окна на нас смотрят король и королева.
– Подумать только, – говорил Мишель, – все эти комнаты, весь дом всего только для четырех человек. Ну, для пяти, если считать сестру короля. Как ты думаешь, что они там делают целыми днями?
– Наверное, то же самое, что и мы, – предположила я. – После обеда король играет с сестрой в карты, а королева читает книжки своим детям.
– Что? – удивился Мишель. – А все придворные стоят вокруг и смотрят?
Кто может это знать? В сером свете декабря дворец казался мрачным и неприступным. Я вспомнила королеву, как она, более десяти лет тому назад, выходила из кареты, готовясь войти в здание оперы – фарфоровая статуэтка, которая могла разлететься вдребезги от одного лишь легкого дуновения, опираясь на руку д'Артуа и окруженная пажами, готовыми исполнить любое ее приказание. Он теперь находился в эмиграции, можно сказать, в изгнании, а королева, которую все ненавидели, строила козни Собранию – нити тянулись из Тюильрийского дворца во все концы страны. Правда это или нет, неизвестно, достоверно только одно: дни оперы и маскарадов канули в вечность.
– Он все равно, что мертвый, – вдруг сказал Мишель. – Смотришь на него – гробница да и только. Пойдем отсюда, пусть себе гниют дальше.
Мы пошли назад, вернулись на набережную, где, как сказал Мишель, несмотря на вонь, чувствовались какая-то жизнь и работа – к берегу реки приткнулись плоскодонные баржи, груженные лесом, раздавались хриплые голоса лодочников. Здесь я могла не стесняться деревенского вида моего брата. В этой части Парижа не было ни одного человека, перед которым нужно было стыдиться. Всюду были нищие, и если бы я позволила Мишелю подавать каждому из них, у нас не осталось бы денег, чтобы заплатить за постой в гостинице.
– Если Б-бастилию разгромили такие вот люди, – заметил Мишель, – их никак нельзя осуждать. Если бы я в это время был там, то заодно разрушил бы и Тюильри.
Ему хотелось посмотреть то место, где стояла Бастилия, и мы, расспрашивая, как пройти, оказались, наконец, на площади и смотрели на каменные глыбы и груды обломков, которые прежде были крепостью. На развалинах работали группы рабочих с кирками и ломами.
– Какой это б-был день, – мечтательно проговорил Мишель. – Чего бы я ни д-дал, чтобы находиться среди тех, кто там сражался.
А я совсем не была уверена, что мне этого хочется. Ревейонский бунт и дикие крики перед Сен-Винсенским аббатством рассказали все, что мне хотелось бы знать о мятежах и бунтах.
Время уже перевалило за полдень, и мы оба устали и проголодались. Не привыкшие к большому городу, мы зашли слишком далеко и не представляли себе, где находимся. "Красная Лошадь" могла быть на востоке, на западе, далеко от нас или в двух шагах – мы не имели ни малейшего представления, где именно. Нам попалось маленькое кафе, не то, чтобы очень привлекательное и не слишком чистое, но мы, тем не менее, там пообедали, и даже неплохо. Мальчик, который подавал нам еду, сообщил Мишелю, что это место называется Фобур Сент-Антуан. Тут я вспомнила, что лаборатория Робера находится где-то поблизости.
Когда мы закончили есть, я спросила, как найти улицу Траверсьер, и мальчик показал мне пальцем. Она была всего в пяти минутах ходьбы. Мы с Мишелем обсудили, что делать дальше, и решили отправиться в лабораторию номер дома я знала, – и посмотреть, не там ли Робер. Я велела Мишелю подождать меня на улице, мне хотелось сначала поговорить с Робером наедине.
Улица Траверсьер казалась бесконечной, там были сплошь лавки и склады, и я была рада обществу Мишеля. Там, кроме всего прочего, было довольно много рабочих, провожавших нас любопытными взглядами, и возчиков, которые погоняли измученных лошадей, запряженных в тяжело нагруженные телеги, осыпая несчастных ругательствами.
– Н-не могу я этого понять, – вдруг сказал Мишель. – Почему он не остался в Брюлоннери? Чего ему там не хватало? Он похож на Исава – продал свое первородство за чечевичную похлебку. Ну скажи на милость, чего он добился, живя такой жизнью? Разве стоило ради этого бросить все, что у него было?
Он указал на черно-серые дома, на сточную канаву посередине мостовой, на грубого извозчика, нещадно хлеставшего своих лошадей.
– Ничего, – ответила я, – если не считать права называться парижанином. Для нас это не имеет значения, а для него имеет.
Наконец мы дошли до номера сто сорок четыре. Высокий сырой дом с примыкающим к нему двориком. Я сделала Мишелю знак подождать, пересекла дворик и стала читать фамилии, нацарапанные на входной двери. Наконец мне удалось разобрать выцветшие буквы, составляющие фамилию Бюссон и стрелку, указывающую в сторону подвала. Я ощупью спустилась по лестнице, ведущей в уставленный ящиками коридор, и он привел меня в большую пустую комнату, в центре которой находилась печь – это, должно быть, и была лаборатория. Пол в комнате был покрыт пылью и завален мусором; там, похоже, не подметали несколько недель.
Из маленькой комнатки, расположенной по соседству, доносились звуки голосов и стук молотка, поскольку дверь в нее была полуоткрыта. Пройдя по замусоренному полу к дверям комнатки, я увидела брата, он сидел за столом, заваленным бумагами, которые находились в полном беспорядке. Возле него на коленях стоял рабочий, забивавший гвоздями крышку какого-то ящика. Робер поднял голову как раз в тот момент, когда я входила в дверь, и на какое-то мгновение на его лице появилось выражение удивления и страха, словно у животного, попавшего в ловушку. Однако он быстро пришел в себя и поднялся мне навстречу.
– Софи! – воскликнул он. – Почему, скажи на милость, ты не известила меня, что находишься в Париже?
Он обнял меня и поцеловал, велев рабочему оставить свое дело и выйти из комнаты.
