Мишель, которому было адресовано это письмо, читал его вслух. Они с Франсуа находили все это очень интересным и забавным, они-то не видели, как видела я, лиц парижан накануне бунта, они не ощущали тяжелого запаха, царившего на улицах после того, как дело было сделано.
Я выхватила письмо у Мишеля, потому что из-за его смеха и заикания нельзя было понять, что он читает. В письме дальше говорилось, что теперь, когда король находится в Париже среди своего народа, все успокоится, хлеба будет больше, и честные торговцы вроде него смогут спать спокойно, не боясь, что у них разобьют стекла.
"Я, конечно, состою в Национальной гвардии, – писал он, – охраняющей нашу секцию Пале-Рояля. Обязанности у меня не слишком сложные: мы просто патрулируем улицы в полном вооружении, надев на шляпы кокарды, а на грудь гвардейский значок. Когдя появляется эта сволочь – а они теперь постоянно выползают из каждой щели, наглые, как тараканы, – нам достаточно пригрозить им штыком, и они тут же исчезают. Женщины теперь носят исключительно трехцветные ленты, а нас они находят неотразимыми. Стоит лишь взглянуть, и они тут же вешаются на шею. Я бы веселился от души, если бы не то обстоятельство, что торговля практически умерла".
Во всем письме ни слова о Лакло или о герцоге Орлеанском. Героем дня был Лафайет, так по крайней мере казалось. А потом – это мы узнали не из писем Робера, а от Пьера, который прочел эту новость в журнале, а после каким-то образом нашел подтверждение, – нам стало известно, что герцог Орлеанский вместе с Лакло, своим адъютантом Кларком и мадам де Бюффон, своей любовницей, четырнадцатого числа бежали из Парижа и находятся в Булони, направляясь в Англию. В качестве предлога приводилось поручение, которое он должен был выполниь в Англии.
– Однако, – добавил Пьер, – граф де Валанс, драгунский полковник в Шартре и друг герцога Орлеанского, пустил такой слух, будто бы Лафайет и другие члены Национального Собрания считают, что именно герцог был инициатором марша в Версаль, что он практически был виновником всех этих беспорядков, и что для всех заинтересованных лиц было бы желательно, чтобы герцог на время исчез из поля зрения. Итак, любимец публики отправился в Лондон, и, как говорят, очень доволен этим обстоятельством – ведь скачки в Англии гораздо лучше, чем во Франции!
Я вспомнила экипаж, который выезжал из Пале-Рояля по направлению к Венсену, двух любовников, уютно устроившихся на мягких сиденьях кареты, ленивый приветственный жест руки. Неужели Робер поставил не на ту лошадь?
Прошел ноябрь, а от него не было ни слова. Мишель и Франсуа были заняты работой на заводе, которая, слава Богу, понемногу возобновилась, однако шла довольно вяло: пока не будут приняты новые законы, никто не знал, как они отразятся на торговле и промышленности. Затем, в начале ноября, пришло письмо от Робера, адресованное мне.
"У меня снова крупные неприятности, почти такие же, как те, что постигли меня в восьмидесятом и восемьдесят пятом годах".
Он, конечно, имел в виду свое банкротство. Возможно, и тюремное заключение.
"Для меня было страшным ударом, как ты понимаешь, – продолжал он, – то, что герцог Орлеанский вместе с Лакло покинули Париж, ни слова не сказав тем людям, которые, так же, как и я, верой и правдой служили им в течение последних пятнадцати месяцев. Я не помню, кто это сказал: "Не доверяйся принцам". Возможно, всему этому есть какое-то объяснение, которого пока еще никто не знает. Поскольку я оптимист, я живу надеждой. Но если говорить о моих финансовых делах, то мне остается один-единственный выход. Я не могу писать об этом в письме, так же как и о других делах, касающихся моего будущего. Я хочу, чтобы ты приехала в Париж. Пожалуйста, не отказывай мне".
Я ничего никому не говорила, обдумывая все обстоятельства про себя. Письмо было написано мне, в нем не было ни слова о Пьере или Мишеле. Матушка была далеко, иначе я непременно бы с ней посоветовалась, Естественнее всего было бы обратиться к Пьеру, поскольку он знал законы, но мне было известно, что он очень занят муниципальными делами и не может позволить себе уехать из Ле-Мана. Кроме того, именно то обстоятельство, что Пьер юрист, может заставить Робера отнестись к нему с осторожностью. Я без конца обдумывала это дело, прикидывая, как мне лучше поступить, и, наконец, пришла с письмом к Мишелю.
– К-конечно, ты должна ехать, – сказал он без малейшего колебания. Франсуа я все объясню.
– В этом нет необходимости, – сказала я.
Прошло два месяца с тех пор, как умер Габриэль, а мой муж все еще был в немилости. Я знала, что это пройдет, но пока просто не могла на него смотреть. Будет лучше для нас обоих, если я проведу несколько месяцев вдали от него, не думая о том, что я перед ним виновата, что я его обижаю. Но потом, вспомнив последнюю поездку в Париж, и то, как мне было там плохо, я попросила Мишеля:
– Поедем со мной.
Если не считать нескольких лет ученичества в Берри, Мишель никогда не покидал нашу глушь, никогда не бывал в более крупном городе, вем Ле-Ман. В прежние времена я никогда не предложила бы ему такой поездки; у него был вид типичного рабочего, каким он на самом деле и был: черный, как углежог, и такой же дремучий и неотесанный. Однако теперь, когда все стали равными, когда революция стерла между людьми все различия, неужели теперь мой брат не имеет права ходить по парижским мостовым и даже попросить посторониться какого-нибудь парижанина? Возможно, у него возникли такие же мысли. Он улыбнулся мне совершенно так же, как, наверное, улыбался, когда ему позволили в первый раз встать к печи рядом со взрослыми.
– От-тлично, – сказал он. – Я с уд-довольствием поеду.
Мы отправились в Париж через два или три дня. Единственной уступкой моде и современным вкусам со стороны Мишеля было то, что он постригся у парикмахера в Монмирайле и купил пару башмаков; что же касается всего остального, то он решил, что вполне сойдет его воскресное платье: кафтан и панталоны.
– Кабы мне з-знать пять месяцев тому назад, что придется служить эскортом, – сказал он мне, конфузясь, – я бы порылся как следует в сундуках шато Ноана, разоделся бы, как павлин.
Первое, что бросилось мне в глаза, когда дилижанс въезжал в столицу, было то, что в городе стало гораздо меньше карет, улицы были почти пусты, если не считать телег и повозок. На многих нарядных кафе и лавках, которые я помнила, висели объявления: "Продается" или "Сдается внаем", и хотя на тротуарах людей было довольно много, праздношатающихся среди них не было; большинство прохожих шли явно по делу, и одеты были бедно и скромно, так же, как и мы сами. Правда, в последний раз я была здесь в апреле, а теперь стоял декабрь, мрачный и дождливый, но все равно, что-то исчезло из парижской жизни, чего-то в ней не хватало, только трудно сказать, чего именно. Раньше великлепные кареты и те, кто в них ехал – мужчины и женщины, роскошно, хотя зачастую нелепо разодетые, придавали столице некий волшебный блеск, делали ее похожей на сказку. Теперь же Париж походил на самый обыкновенный город, и Мишель, который, не отрываясь, смотрел в окно дилижанса, пытаясь что-то разглядеть в унылом пасмурном мраке, заметил, что здания, конечно, великолепны, но в общем все это не слишком отличается от Ле-Мана.
На улице дю Буле не было ни одного фиакра, который мог бы отвезти нас в гостиницу, и слуга, хлопотавший возле нашего багажа, сообщил нам, что кучерам нынче не выгодно дожидаться пассажиров. Теперь большинство из них предпочитали служить у депутатов.
– Деньги в наши дни есть только у них, – заметил он, подмигнув. Наймись кучером или курьером к депутату Национального Собрания и всем твоим заботам конец. Ведь депутаты, почитай, все из провинции, и стричь такого все одно, что ягненочка.
Мишель взвалил на плечи наши вещи, и вскоре мы уже находились в "Красной Лошади" на улице Сен-Дени. Я считала, что будет неудобно, если мы нагрянем к Роберу без предупреждения, а кроме этой гостиницы ничего в Париже не знала.
Тех стариков, что владели "Красной Лошадью" во времена моих родителей, уже не было, теперь хозяином был их сын, но он помнил нашу семью и встретил нас достаточно приветливо. Лучшую комнату в гостинице, ту самую, в которой некогда останавливались матушка с отцом, занимал депутат с женой, и новый хозяин очень этим гордился, поскольку они были самыми лучшими его постояльцами. Мы потом встретили их на лестнице, депутат был дородный мужчина с простоватым лицом, он надувался от важности, словно зобатый голубь; в жене его не было ничего примечательного. Эта особа готовила всю пищу в своих комнатах, поскольку повару она не доверяла. Депутат был раньше нотариусом где-то в Вогезах, и до тех пор, пока его не избрали в Национальное Собрание, никаогда в жизни не бывал в Париже.
Нам подали обед, состоявший из супа и говядины, далеко не так хорошо приготовленный, как это обычно делалось у нас в доме, и хозяин, который подсел к нам поболтать, пожаловался, что после взятия Бастилии стало совершенно невозможно держать слуг: они каждую минуту ожидали, что их сделают господами, и поэтому не задерживались на одном месте дольше, чем на неделю.
