хорошо известно, а ее честь? Не девичья, которую она то ли забыла, то ли не считала необходимой для жизни, а просто — честь человека? То качество, которое делает его
честным? Частью какого Отечества является честь человека Алисы Жданко? Частью Галичины, которой она не знала? Частью Соединенных Штатов, которых она не любила, ибо понимала, что это государство разорило ее семью? Или частью тысячелетней Руси, в которой ее малая родина называлась Червенной, то есть Красной, Красивой?..
Тогда, на корабле, Алиса рассуждала, так сказать, теоретически, а сейчас, лежа на плоской крыше в ожидании атаки штатовской кавалерии, она никак не могла отделаться от мысли, что судьба сыграла с ней не самую добрую шутку, поставив перед категорическим выбором, цена которому, может быть, не один десяток человеческих жизней. Опять же, чьих жизней? Американских рейнджеров, которые рвутся вывести свое молодое государство на берега Великого океана, не жалея для этого ни себя, ни тем более тех, кто встает у них на пути — индейцев, мексиканцев, русских? Или жизней тех же русских, индейцев, мексиканцев, которые преграждают путь рейнджерам?
Самое печальное, что ответа не находилось.
Впереди, в горловине улицы, взметнулось и начало разрастаться облако пыли — видимо, явился этот самый кавалерийский полк. И Алиса вдруг почувствовала облегчение: чего она мудрит, ведь выбор уже сделан и сделан давно, еще тогда, когда она вышла из палатки на защиту русского геолога Антона Козырева. Все последующее было лишь подтверждением этого выбора, а сейчас, через несколько секунд, она в нем поставит точку. Или — восклицательный знак!
Она охватила беглым взглядом соседние параллельные улицы — там тоже заклубилась пыль. Понятное дело: полк идет широким фронтом, его командиры не так глупы, чтобы лезть в «мешок». Но и Эмильен не дурак — просчитал все варианты. Защелкали выстрелы — над крышами домов запорхали клубочки темного порохового дыма, обнаруживая стрелков-волонтеров. Сквозь пелену пыли Алиса увидела, как падают всадники на соседних улицах, как затоптались там, притормаживая, лошади — атака начала захлебываться. Но на нее, Алису, лава катилась по-прежнему: Эмильен Текумсе предоставил ей все возможности для испытания нового оружия. Она уже различала злые напряженные лица кавалеристов — они скакали по-индейски, бросив поводья, с карабинами наизготовку…
Алиса наметила впереди, метрах в пятидесяти, ориентир — тряпку, висящую на створке окна, — от которого надо начать останавливать лаву, и повела стволом, определяя угол стрельбы. Как раз вовремя — первые всадники миновали ориентир, и первые пули из черепановской винтовки достались им.
Расстреляв менее чем за полминуты первую ленту, Алиса мгновенно сменила ствол и вставила новую. Лаву она уже остановила: атакующие сбились в кучу, вертели головами, пытаясь понять, откуда на них обрушился ливень пуль, и не видя нигде стрелков. Несколько сбитых выстрелами кавалеристов шевелились на земле, другие, спешившись, торопились отнести пострадавших под стены домов.
Алиса начала вышибать каждого, кто попадал под прицел. Ее заметили по клубкам черного порохового дыма и, несмотря на потери, ринулись вперед, стреляя из карабинов. Пятьдесят метров — это несколько секунд конского галопа. Алиса успела переменить ствол и ленту, привстала на колени и, уже не целясь, стреляла прямо в конские морды и лица кавалеристов. Пороховой дым полностью окутал ее, прорвался в легкие, она закашлялась, и тут случилось самое ужасное, о чем подозревали сами механики Черепановы: в перегретом стволе расширился канал, патрон вошел в него целиком, гильзу заклинило, следующий взорвался и вырвал ствол и затвор из ствольной коробки. Затвор саданул Алису в лоб, развернув ее боком к атакующим, и вражеская ружейная пуля вошла в левую руку, задела кость и через подмышку проникла в грудную клетку.
Даже не охнув, Алиса рухнула на плоскую крышу, и черная тишина накрыла весь мир.
Когда она вынырнула из черноты, ей показалось, что до пробуждения ее, Алисы, вроде бы и не существовало, а вот открыла глаза — и она есть! Сильно болело в груди, туго стянутой тряпичной лентой; в комнате, почти неосвещенной одинокой свечкой на столе, плотным облаком висела жаркая духота. И жажда коростой облепила губы…
– Пи-ить, — прошептала Алиса, и над ней тут же возникло нечто темное, косматое, слабо озаренное с обратной стороны светом свечи, а с этой — ее напугали сверкавшие на темном фоне два глаза.
С большим трудом Алиса поняла, что над ней склонился Эмильен Текумсе, и снова прошептала — теперь уже этим горящим глазам:
– Пи-ить…
В то же мгновение у ее рта оказалось горлышко походной фляги, и прохладная жидкость обожгла потрескавшиеся губы.
Водка! Тьфу!..
Алиса подскочила и села, отплевываясь во все стороны. Схватилась за бок — ужасно больно!
– Ну вот и ожила, держи меня за ноги, — удовлетворенно пробасил Эмильен и подал девушке глиняную кружку: — Пей! Водица родниковая, шаманом заговоренная. Вэмигванид принес, сказал: «Выпьет и выздоровеет. Но обратно уже не уедет, земля к себе привяжет». Как ты решишь, так и будет.
Алиса взглянула в блестящие глаза и вспомнила свое задание: ей же поручалось ликвидировать Текумсе. Ну уж нет!
Она выпила воду. Всю кружку, до дна. И сказала Эмильену:
– Бороду подстриги, яшкин пёс, а то любить не буду.
Ноябрь — декабрь 1825 года
– Я сделал все, что мог, и хочу уйти. Именно сейчас все складывается удачно. Поеду в Таганрог и умру.
Голос императора был настолько тих, что Сперанский вынужденно напряг слух, чтобы не пропустить ничего важного.
Смысл произнесенного потряс его до глубины души.
В кабинете, кроме них, никого не было. Александр Павлович стоял у окна боком; чуть повернув голову влево, он видел разделявший Зимний дворец и Адмиралтейство сквер, угнетенный сейчас самодержавием — император улыбнулся уголками губ — ноябрьского ветра, порывисто дующего от Невы; повернув чуть вправо, упирался взглядом в длинный стол, за которым сидел человек, еще недавно бывший генерал-губернатором Сибири, а чуть больше десятка лет назад — всесильным государственным секретарем.
Сам император был в мундире с эполетами, но без орденов — так он обычно одевался для работы с деловыми бумагами. Сперанский, наоборот, пребывал в цивильном сюртуке, поскольку теперь не служил ни в одном ведомстве, но — при всех орденах, заслуженных за семнадцать лет беспорочной службы, исключая два года ссылки в Пермь, как раз во время Наполеоновского нашествия.
Сквер император любил, Сперанского уважал. Знал, что тот ни при каких обстоятельствах не поступится данным словом. Слово с него он и взял тотчас, лишь только тот переступил порог рабочего кабинета, куда для сугубо конфиденциального
