Он останавливается прямо надо мной огромной башней. Зрачок ствола чутко смотрит мне в глаза. И взгляд его над размытой мушкой. Тяжелый. Беспощадный. Бескомпромиссный.
– Базу, – шепчу я. – Сын льва…
Ствол чуть смещается, и теперь я вижу его лицо.
– Спасибо, что приготовил для меня ракеты, – говорит он по-русски без акцента. – Ты сделал все как надо. Но я ошибался в тебе. А ошибки я исправляю.
Ствол вновь заглядывает в мои глаза.
– Погоди… погоди, – я инстинктивно пытаюсь отползти, но черный зрачок чутко следит за моими движениями. – Ты был среди заложников… верно?.. Я видел твой взгляд. Ты ждал… пока… за тебя сделают… работу… верно…
– Верно, – улыбается он.
– И тебя никто из них не знал… из террористов…
– Меня знал Камал.
Грохот выстрела бьет в уши, и я инстинктивно зажмуриваюсь. Все. Теперь все. Слышу толчки пульса. Последние. Мягкие. Еще слышу.
И звук рухнувшего на бетонный пол тела.
– Алеша… Алешка! – качает душу девичий вскрик, и я открываю глаза.
– Алешка-а-а-а! Живо-ой! – плачет она надо мной, и горячие слезы бьют мне в лицо.
– Где… Базу?
– Живой! – хохочет она сквозь слезы.
Поднимаю голову. Базу Фарис лежит рядом со мной, подвернув мертво руку, и его беспощадные глаза смотрят сквозь меня отстраненно, остывая.
– Живой, – пытаюсь встать, но едва повернувшись на бок, снова валюсь на спину. Что-то в груди не дает мне пошевелиться, – вроде бы…
– Я помогу, – она подставляет плечо, и я, подрагивая отнимающей дыхание болью, поднимаюсь.
Соображаю удивительно ясно, может быть, так ясно первый раз в жизни:
– Беги… я сам… смогу… сам…
– Я помогу, – повторяет она, и мы мелкими шажками уходим в черную бездну туннеля.
– Все, – останавливаюсь перед колышущейся черной водой, – иди… иди…
– Я помогу…
Опираясь на ее плечо, делаю шаг в мягкую пропасть днища лодки, и, потеряв равновесие, валюсь набок, грудь режет боль, кашляю, на языке что-то соленое и липкое:
– Беги… беги!..
Она отвязывает веревку, шепчет скороговоркой:
– Потерпи, Алеша… потерпи, немножечко потерпи… они скоро за тобой придут… совсем скоро, только потерпи… скажут – Чингиз… это свои, ты отзывайся, ладно?.. Только потерпи совсем чуть-чуть…
Мокрая веревка скользит в ее ладонях, лодку подхватывает слабое течение, и она отдаляется, качаясь, светлая хрупкая фигурка на пороге тьмы.
И я вдруг ощущаю резко, страшнее боли, что больше не увижу ее.
И кричу, насколько хватает выдоха:
– Я тебя люблю!..
Кажется, кричу. Скорее – шепчу, сглатывая кровь.
И светлая фигурка гаснет во тьме…
– Чин – гиз.
Где-то далеко на грани сознания дробится, отражаясь от стен, отзвук.
– Чин – гиз… гиз… ги…
Свежий холодный ветер.
– Чин-гиз.
Мычу. Холод сковывает движения. Тело заледенело в луже остывшей крови.
– Чингиз!
Толкаю ладонями жирные от крови стенки лодочки, пытаюсь приподняться. Режущий зрачки после вечного мрака белый луч бьет в черный каменный свод туннеля.
– Чингиз! – радостный крик, незнакомое лицо в неясном свете отраженного стенами туннеля фонаря. – Жив.
Улыбаюсь в ответ. Кажется, улыбаюсь.
– Жив, – смеется лицо. – Жив. Чингиз.
Крепкие руки поднимают меня, несут, опускают на твердую поверхность. И незнакомый, но такой родной и теплый, кажется, голос успокаивающе приговаривает:
– Уж как она за тебя просила… как просила… ничего… сто лет теперь жить будешь… раз за тебя такая девка просит… теперь не помрешь… не посмеешь… стыдно будет, если помрешь… такая девка по тебе убивается…
Сентябрь очарователен.
Воздух пьянит. В нем изысканный коктейль из жарких тонов уходящего лета с ледяными нотками приближающихся осенних заморозков и горечью раннего увядания леса. Багряные элегантные клены щупают ветер чуткими ладонями листьев. Летают сверкающие паутинки, бог весть откуда сорвавшиеся – то тут, то там блеснет в солнечном мягком свете тонкая хрустальная струна и растворится невидимкой.
Истома жаркого лета. «Пышное природы увяданье»… И что-то там еще, кажется, в стихах…
Хочется сидеть в скверике на лавочке и смотреть, как падают листья. Как бегает румяная загоревшая летом ребятня в разноцветных легких кофточках. Как жирные голуби важно перебираются через тонкие теплые лужи. Сидеть и ничего не делать. Сколько их осталось, этих дней – теплых, мягких, бархатных, как кленовый резной лист. Дней, наполненных дыханием сгоревшего безвозвратно лета. И робким ожиданием тихого праздника снегопада.
И мы ничего не делаем. Любуемся корабликами листьев в черной воде пруда. На самой дальней лавочке парка, куда не забредают мамочки с детишками, расстелена газетка-скатерка. На газетке бутерброды с килькой и зеленью, банка шпрот, нарезанная тонкими ломтиками ветчина с сыром и бутылка «Столичной».
Орден Ленина, булькнув, тонет в водке. Поднимаю стаканчик, заглядываю осторожно. Орден поблескивает на дне, переливается. Хорошо ему там.
– Ты уверена, что ему ничего не будет, а? – немного волнуюсь, все же первая награда Родины, и единственная пока. – Там же эмаль, металлы драгоценные…
– Не, не будет, – Лиза сидит у меня на коленях, болтает ножками, как девчонка, жует бутерброд. – У меня таких два. Обмывались так же. И ничего.
Все же ордена мне жаль, и я подношу стаканчик к губам:
– Ну, поехали, что ли?
– Погоди, – Лиза сдвигает закуску, освобождая нужное место в газетке, качает головой. – Эх, уже маслом заляпали. Нет, чтобы для истории сохранить.
Прокашливается артистично, читает с выражением:
– Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении ученого Петрова А.В. орденом Ленина. За выдающуюся научную деятельность и открытия в области органической химии наградить ученого Петрова Алексея Владимировича орденом Ленина. Председатель Президиума Верховного Совета СССР Ю. Андропов. Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Громыко. Москва, Кремль. 23 сентября 2031 года.
Поднимает свой стаканчик:
– Вот теперь – поехали, – чокаемся картинно. – Ну, Петров А.В. С наградой Родины тебя. Ну и… спасибо, что спас.
– Да ладно, – отнекиваюсь. – Кто кого еще спас…
Лиза наклоняется и целует меня горячим долгим головокружительным поцелуем. Отстранившись, глядит на меня серьезно:
– А я ведь влюблюсь в тебя, Петров А.В. Не против?
– Не против, – признаюсь. – Давай, – щелкаю ее стаканчик своим. – А то утонет Владимир Ильич.
Выпиваем, спасаем Ленина. Мокрый, пахнущий спиртом кругляш Лиза вешает мне на грудь:
– Пусть просохнет.
Я добавляю по пять капель в стаканчики. Орден Лизы тоже отправляется купаться.
– О награждении учительницы Шабашовой Е.А. орденом Ленина, – читаю газету, приподняв бутерброд с килькой. – За плодотворную педагогическую работу наградить учительницу Перекопновской средней школы Саратовской области Шабашову Елизавету Андреевну орденом Ленина. Председатель Президиума Верховного Совета СССР Ю. Андропов. Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Громыко. Москва, Кремль. 23 сентября 2031 г.
Чокаемся. Выпиваем.
– И спасибо, что спасла, – обнимаю ее, мягкую, теплую, раскрасневшуюся от водки, и целую, целую, пока хватает дыхания, а когда дыхание кончается, Лиза опускает голову мне на плечо, и мы молчим долгую сладкую минуту, которую боится прервать даже падающий в воду лист, держится из последних сил за ветку, не падает.
«Веди смелее нас, Буденный, в бой! Пусть гром гремит!» – выкрикивает мобильник из кармана. Я не шевелюсь.
– Начальник? – глаза Лизы близко-близко.
– Ага.
– Ответишь?
– Не-а.
И мы вновь целуемся, теперь мелкими нежными поцелуями, которые могут длиться вечность. Откричавшись, мобильник обиженно замолкает, но на смену ему приходит бодрый баритон из кармана Лизы: «Дан приказ ему на Запад, ей в другую сторону-у. Уходили комсомо-ольцы. На гражданскую войну».
– Начальник? – спрашиваю.
– Ага, – кивает.
– Ответишь?
– Не-а.
Над деревьями низко-низко, почти задевая зеленым брюхом с красной звездой и едва слышно посвистывая турбиной, пролетает боевой вертолет, и ни одна веточка, ни один листик не шевелится при его невероятном движении.
– «Ми-120», «Призрак», – шепчет мне в шею Лиза. – Таких пока всего пять.
– За нами? – шепчу в ответ, спрятав лицо в ее волосы.
– Не знаю, – она обнимает меня нежно. – Алешка…
– Что?
– Ничего. Просто – Алешка…
И я чувствую, как она улыбается.
– Простите, молодые люди, – слышится хриплое с сильным кавказским акцентом, – у вас здесь свободно?
Поднимаю голову и замираю мгновенно столбом.
– Ой, – пищит Лиза, дрожит, – ой…
Рядом, всего в двух шагах стоит седой старик. Невысокий, коренастый. В военном френче без погон и таких же, в тон, отглаженных брюках. Волосы его совершенно седые, только брови и усы черные как смоль. И он глядит с лукавой искрой:
