Вот так Ляксандра и попал в кабалу.
Теперь же, сообщив о подмеченных странностях одному из молодцов, по прозвищу Хромой, хотя ноги у него ходили нормально, Ляксандра мыслил сразу же вернуться в боярские хоромы, как оно обычно и бывало, но Хромой посмурнел лицом и строго сказал:
– Уж больно вести тревожные. Потому придется тебе со мной прокатиться. – И тут же ободрил: – Да ты не боись. Все одно – из Китая в Бел-город ворочаться по той же дорожке надобно, потому крюка делать не придется. Так, заскочим на час малый кой-куда, ты скоренько еще раз все обскажешь, да и поедешь себе дале, куды хотел.
Пришлось послушаться.
А куда деваться – назвался груздем, так полезай в кузов.
Хорошо хоть, что Ляксандра и до того догадывался, куда идет все то, что он рассказывал Хромому, не то, оказавшись перед Семеном Никитичем Годуновым, непременно сомлел бы от страха – уж больно жуткие истории сказывали про самого окольничего и его людишек.
Однако на сей раз для Бартенева все окончилось благополучно. Семен Никитич не просто не грозил – даже похвалил казначея. А в конце недолгой беседы повелел глядеть в оба, а зрить в три и, ежели что, немедля к Хромому, а коль того не окажется в кружале, то передать половинку ефимка хозяину да попросить обменять.
С этими словами он выложил на стол неровный обрубок серебряной монеты и отпустил Ляксандру.
Вот тогда-то и стало понятно Бартеневу, как здорово он влип.
По самые уши, ежели не глубже.
Но просьбу Семена Никитича (хотя какая там просьба, приказ, и все тут) выполнил в лучшем виде, и даже больше – не только сообщил о назначенном дне, хотя что за день, он так и не понял, но и после дотошных расспросов Годунова, к которому его опять отвели, припомнил еще кое-что.
Мол, среди ратных людей, сопровождавших братьев, по виду и молодости лет явно выделялся один, приезжавший пару раз со старшим из Романовых, Федором Никитичем. Запомнился же он Ляксандре потому, что уж больно любезен был с ним старший Романов.
А звать его то ли Дмитрием, то ли Юрием.
– Совсем одинаково, – насмешливо фыркнул Семен Никитич. – Ежели запамятовал, то так и поведай, неча юлить.
Бартенев обиделся и пояснил, что с памятью у него все слава богу, а не ведает, потому как иные прочие величали юнца Юрием, но в то же время Федор Никитич раза два назвал молодца Димитрием, хотя…
Тут Ляксандра ненадолго задумался, тщательно припоминая, после чего смущенно покаялся:
– Твоя правда, боярин, попутал я. Это они об угличском царевиче гово́рю вели, вот его имечко и поминали, а мне помстилось.
– Ну вот, – лаcково заулыбался Годунов. – С ентим, кажись, все. Хотя постой-ка. А при чем тут царевич? Он же давно усоп. – И принялся выспрашивать дальше.
– Вопрошал тот Юрий, что, мол, ежели жив был бы угличский царевич, неужто не нашлись бы добрые люди на Руси, кои, ничего не убоявшись, пошли бы на все, дабы вернуть отчее наследство царевичу. А Федор Никитич в ответ сказывал тако. Мол, Димитрию, ежели он жив, помалкивать бы надобно до поры до времени, а то, не ровен час, кто услышит из чужих, да ждать не торопясь. А пособники ему, само собой, сыскались бы – Русь не без добрых людей. Вот я потому и помыслил, что боярин его Димитрием назвал, – повинился Бартенев.
Окольничий насупился пуще прежнего и поторопил замолчавшего казначея:
– Не тяни. Боярин-то что далее сказывал?
– А боле ничего. Токмо палец к губам приложил да по сторонам учал глядеть. И все молчком. Ну я от греха за угол нырнул, да бочком-бочком и в сени, чтоб не углядели.
Годунов хмуро кивнул и жестом отпустил Ляксандру, предупредив, чтоб тот через три дня после полудня сызнова заглянул в известное ему кружало.
И вновь деваться было некуда – пришел Ляксандра как миленький. А там его сызнова повели к Семену Никитичу, и тот кратко, не теряя времени даром, изложил ошеломленному казначею, что тот должен сделать.
На сей раз Ляксандра привез из Китай-города на подворье Александра Никитича Романова два увесистых мешка. Загляни кто посторонний – ничего дурного отродясь не приметил бы. Ну прикупил дворский по случаю рухлядь[58] на Пожаре[59]. А чего ж не купить, коль божеская цена?
А ночью, трясясь от страха и стуча зубами, казначей извлек из одного мешка небольшой узелок. Как он донес его до терема, Бартенев впоследствии и сам не мог вспомнить – сплошной провал в памяти.
Одно осталось незабытым – чудовищная тяжесть, хотя на самом деле было в нем от силы фунтов семь-восемь, не больше. Однако донес и спрятал в заранее оговоренном с Семеном Никитичем месте, о котором он должен был завтра уже в открытую ударить челом.
Как вернулся обратно, он тоже не помнил, и, хотя перина была жаркой, а по телу градом катил пот, до самого утра Бартенева продолжала сотрясать крупная дрожь.
Весь последующий день для него прошел тоже ровно в тумане – словно он и не он одновременно.
В голове остался лишь недоумевающий взор Александра Никитича, когда Бартенев под взглядами внимательно наблюдавших за его действиями стрельцов, возглавляемых боярином Салтыковым, сызнова извлекал этот узелок из потаенного места.
Практически не запомнилась ему и дорога до патриаршего подворья. Он даже не понял, когда и в каком месте очутились возле Александра Никитича еще три его брата – Василий, Михаил и Иван.
Зато в память, после того как он высыпал содержимое узелка прямо на стол перед патриархом Иовом, четко врезался негодующий крик Александра Никитича:
– Иуда!
Старшего из братьев Романовых тоже не миновала участь остальных. Вот только взять его подворье оказалось не так просто, потому с ним немного припозднились.
Поначалу царских людей внутрь просто не пустили, заявив в ответ, будто не верят, что они от государя, а считают их татями, коим непременно перепадет на орехи, ежели они попытаются сунуться без дозволения самого боярина.
Перебранка между опешившими подьячими Разбойного приказа и наглой дворней Романова длилась долго – чуть ли не целый час.
Понимая, что сидящие за высоким забором хорошо вооружены и не замедлят, если что, пустить в дело и сабли, и пищали, подьячие медлили, пытаясь договориться по-доброму.
Да и не могли бы они совладать со всеми – за их спинами стояло всего полтора десятка стрельцов.
С другой стороны, даже если бы и смогли, все равно не стали бы – приказ взять старшего из Романовых, не привлекая ничьего внимания, по-любому оказался бы нарушен, а Семен Никитич за такое по головке не погладит.
Ну и как на грех, аглицкие купцы в соседях. Их тоже переполошить не хотелось бы. Опять-таки на соседней Ильинке высилось здоровенное трехэтажное здание – Посольский двор, куда не так давно въехало большое ляшское посольство во главе с коронным гетманом Львом Сапегой.
