– Бросьте, милая, пустое, не стоит благодарности. Да ради вашей красоты любой мужчина готов сломать себе шею. – Калиостро, с живостью покончив с олениной, залпом выпил красного «Вольнэ», чмокнул, промокнул салфеткой губы и вопросительно уставился на Бурова: – А, любезный Маргадон?
Львиный голос его был насмешлив, умные глаза лучились юмором и цинизмом – как вам фарс? Хорошо ли представление?
– Ну конечно же, конечно, – сразу согласился Буров, глянул мельком на шнобель Анагоры, вздрогнул, поперхнулся, тяжело вздохнул и занялся вплотную окороком марала. – Да ради этой красоты…
Смотреть на Лоренцу, хозяйку дома, ему было куда приятней – внешность супруги Калиостро завораживала. Она была феноменально, фантастически хороша, но в лице ее читалась толика дисгармонии, которая воспринимается лишь подсознанием и делает красивые черты вершиной совершенства. Только вот сидела графиня тихо, словно мышь, ничего не ела, в разговоры не лезла и не сводила с Калиостро глаз, бездонных, задумчивых глаз, полных грусти и страдания. Так, верно, смотрит крольчиха на своего удава. Чувствовалось, что между ними существует какая-то незримая связь, загадочна, тайная, понятная лишь для посвященных, тем не менее очень крепкая и неподвластная секире смерти. М-да, та еще, видать, семейка, ячейка общества…
Сидела в молчании Лоренца, молола чепуху Анагора, сосредоточенно насыщался Буров, с апломбом разглагольствовал Калиостро – о Макрокосме и раннем христианстве, о роли личности и косности толпы, о древних раритетах и греческом огне.[46] Вот так, ужин при свечах, приятная компания, уютная обстановка, изящная беседа. Хотя кормили у волшебника не в пример хуже, чем у маркиза.[47] Ну да, паштеты, да, салаты, да, жаркое. Но не хватало всей этой французской кухне чисто русской широты, славянского изобилия, нашего хлебосольства. Ах, где вы, где вы, лососина горой, икра навалом, голубиный бульон, фрикассе из жаворонков, рагу из рыси, лангусты по-марсельски… А тушеные лосиные губы, разварные лапы медведя, осетрина на шампанском, деликатнейшее филе из серны, под которые так хорошо идет драгоценное, излечивающее все болезни, выдержанное Гран-Крю.[48] А впрочем, ладно, и так совсем неплохо. Шпигованное мясо нежно, пулярка похожа на пулярку, а кролик, как это и положено кролику, зажарен с майораном и чесноком. А главное, нога не болит и никто не пытается перерезать глотку…
Наконец вербально-гастрономическая сюита вступила в свою заключительную фазу. После кофе с коньяком, яблочного штруделя и анисового мороженого с фисташками, когда все общество, откушав, поднялось, Калиостро весело сказал:
– Маргадон, друг мой, позвольте вас на пару слов. Дамы, надеюсь, не обессудят и оставят нас вдвоем.
Вежливо кивнул, мило улыбнулся, подождал, пока закроют дверь, и сразу сделался серьезен.
– Сударь, мы отбываем через два дня. Все это время прошу вас из дому не выходить, ибо здесь вы в безопасности, а речь идет не только о вашей жизни, но и о взятых мною обязательствах. К вашим услугам библиотека, фехтовальный зал, бильярдная, дамское общество, черт побери. Держите на привязи своего тигра, у него слишком броский цвет шкуры. Могут и содрать. Ну все, спокойной ночи, Маргадон, у нас здесь рано ложатся спать.
И пошел Вася Буров к себе в персональную меблированную клетку. С лоснящейся черной рожей и с песней на устах:
Имидж обязывал – Маргадон он или нет? Маргадон, Маргадон, еще какой. Такое вот, блин, кино… Вторая серия…[50]
В путь тронулись через пару дней, ранним утром. Сразу чувствовался размах и серьезные намерения – выехали на четырех каретах. Все места в них были заняты, пассажиры серьезны, на империалах громоздились сундуки с припасами и реквизитом. Да, похоже, представление затевалось нешуточное.
Миновали без хлопот полицейскую заставу, бодро выкатились из Парижа и взяли курс к границе, на восток. Дорога была так себе. Лед агонизирующе хрустел под копытами лошадей, обода выматывающе стучали по замерзшим колдобинам, было жутко холодно, но пока еще бесснежно. Пока. И поэтому за каждым экипажем волочились на веревке сани, пустые. Нехай, пригодятся. Пригодились еще прежде, чем добрались до границы: небо неожиданно потемнело, нахмурилось, тучи опустились на верхушки деревьев, и повалил снег, крупный, хлопьями, закутывая на глазах в саван и дороги, и поля, и леса. Кареты поставили на полозья, возницы закричали «Гарр!», и пошло-поехало… Эх, снег, снежок, белая метелица… И так-то было тягостно тащиться, а теперь вообще тоска – за слюдяными окнами все одним цветом, цветом седины, обглоданных костей, копошащихся опарышей, медицинских халатов. Хотя в общем и целом ничего, ехать можно. Тем паче что с попутчиками Бурову повезло: Мельхиор резался всю дорогу в шахматы с амбалистым индусом, а четвертый пассажир, Совершенный из Монсегюра,[51] мирно почивал, неизящно похрапывая, или же со тщанием вникал в какую-то толстую книгу. Так что днем было ничего, а вот ночью… Особенно когда въехали на территорию Пруссии. Постоялые дворы были здесь в состоянии ужасном и напоминали свинарники: с жидким вассер-супом, сомнительным боквурстом и казарменным гостеприимством. Единственное, чего здесь было в избытке, это клопов. Рослых, веселых, не склонных к компромиссам. Так что ночами было весело – ворочался, кряхтел, ругался Калиостро, печалилась, вздыхала безутешная Лоренца, отчаянно чесался разъяренный Мельхиор, амбал индус крепился, скрежетал зубами и что-то бормотал, то ли с горечью, то ли с угрозой. Не помогали ни магия, ни табачный дым, ни блошиные ловушки. А Бурову вспоминалось прошлое, вернее, будущее: ржавая колючка зоны, шуба камерных стен, сюрреалистические пятна от раздавленных клопов. В неволе к ним отношение особое – они, конечно, паразиты и кровососы, но все же хоть какое-то разнообразие. Клопов там убивают лишь больших, крупных, отъевшихся, кроваво-черных, малышей-подростков жалеют, пусть подрастут. Будут такие, как в Пруссии…
Не так чтобы скоро, но миновали Данциг, форсировали Вислу и прибыли в Кенигсберг, откуда и повернули на Мамель. Морозы по пути ударили такие, что индус и Мельхиор, донимаемые холодом, натянули шерстяные маски с прорезями для глаз. Будто бравые спецназовцы в ожидании команды. Только вот сидели молодцы тихо-тихо, лишь оглушительно стучали зубами. Что с них возьмешь, Восток – дело тонкое. Вернее, кишка тонка… Наконец где-то через неделю путники узрели купола, стрельчатые шпили, крыши, кресты, в нос им ударили запахи кухонь, по ушам малиново проехались колокола. Ура, дошли. Это была Митава,[52] стольный город герцогства Курляндского. Здесь Калиостро намеревался отдохнуть, с тщанием почистить перья и проверить силы – провести генеральную репетицию фарса, коим он хотел покорить Санкт-Петербург, стольный город Империи Российской.
