На языке любителей «хруста французской булки» это называлось — «усмирение». В будущем происходящее получит название — «колчаковщина». Прав был мой покойный друг Алексей, который отзывался о «золотопогонниках» последними словами. Чужими они были, есть и будут в нашей стране. Не все, но большинство.
Я припомнил, как один из крестьян жаловался мне на произвол белочехов, за то, что те произвели жестокую экзекуцию всего села.
— Вишь ты, товарищ большевик, или как тебя называть, не знаем, — рассказал мне один крестьянин, — у нас некоторые горлотяпы отказались идти в солдаты, ну, к примеру, как большевики они. А некоторые решили миром идти. Скажем так: полсела, чтобы идти в солдаты, а полсела против того. Пришли эт-то две роты чехов и всех перепороли без разбору? правого и виноватого. Что ж, это порядо-ок? Да еще как пороли! Смехота! Виновных, самых большевиков, не тронули, а которых, те, что решили идти в солдаты, перепороли. Вон дядя Филипп сидит. Тогда вообще сидеть не мог, а у него два сына в солдаты в Народную армию ушли. Потом вернулись. Сейчас за большевиков воюют.
Крестьяне, стоявшие вокруг, сочувственно и безобидно засмеялись, а дядя Филипп неловко заерзал на лавке.
— Что ж, товарищ большевик, и когда конец будет этому? Кто порядок-то установит? — обратился ко мне с вопросом старый крестьянин в армяке и лаптях.
— Скоро, почтенный. Порядок наведем, землю дадим, да по справедливости судить будем. Что еще надо? — я посмотрел на крестьян. Те закивали. Больше ничего и не нужно было.
Я уже давно размышлял о том, что делать с крестьянством. Мысли были, но стройная система пока не складывалась.
***
Некоторое время спустя я вызвал стенографистку, попросив прислать ко мне Любовь Кудрявцеву. Эта девушка вызывала во мне настоящую бурю эмоций, и я не мог определиться в отношении ее. С одной стороны — она мне невероятно нравилась, с другой — я отчетливо осознавал, что она, скорее всего шпионка, которую мне подсунули кадеты в лице профессора Котляревского. Поразмышляв о том, что же мне делать с Любовью Владимировной, я решил, что Кудрявцева будет заниматься только моими статьями, теоретическими работами, нешифрованными письмами и телеграммами личного характера, что ограничивало ее доступ к информации стратегического значения. Как бы там ни было, а рисковать не хотелось. Никакой гарантии того, что у Любаши, как я начал называть ее про себя, нет канала связи, у меня не было. Кроме того, мне с самого начала ее карьеры стенографистки было заметно, что Любовь Владимировна чувствует себя явно не в своей тарелке. Девушка очень переживала и чувствовала себя скованно. Иногда создавалось впечатление, что она готова расплакаться. Можно было бы заподозрить, что это все искусная игра и Кудрявцева — великолепная актриса, но реакции девушки были естественны и обусловлены скорее воспитанием и этическими соображениями. Отдавать ее чекистам просто так, совершенно не хотелось.
Любовь Владимировна, постучалась, вошла в купе и, присев в кресло, приготовилась стенографировать. Вот уже второй день я диктовал статью для «Правды». Статья была посвящена текущему моменту и трудностям, с которыми столкнулась молодая республика Советов.
Я диктовал, Любовь Владимировна записывала. Периодически она поднимала на меня свои глаза, в которых читались явно противоречивые чувства. Удивление, непонимание, иногда восхищение. Ее явно ко мне тянуло, но при этом я был врагом людей, которых она любила и уважала. С другой стороны, ожидать чего-то другого от молодой неопытной девушки было бы странно.
Надиктовав солидный кусок статьи, я решил сделать паузу и обратился к Кудрявцевой:
— Любовь Владимировна, вы несколько раз так удивленно на меня посмотрели, что у меня невольно возник вопрос. Что же вас так удивило? Если это не секрет конечно.
Кудрявцева мило покраснела и, подумав, ответила:
— Меня удивляет ваше отношение к происходящему, Лев Давидович. Никогда бы не подумала, что вас так занимает крестьянский вопрос. Мне всегда казалось, что крестьянами вообще никто не интересуется, а большевиков они интересуют только с точки зрения мобилизации и продразверстки. Тем более вы — председатель Реввоенсовета. Я всегда думала, что вас волнует только классовая борьба, война и Мировая Революция.
— Нет, Любовь Владимировна. Меня волнует не только Мировая Революция. Кроме нее, меня волнует еще очень и очень много вопросов. В том числе и вопрос вашей милой улыбки.
Кудрявцева опустила глаза и покраснела так, что ее можно было спокойно прятать в помидорах. Не найдут.
— Простите меня, Любовь Владимировна, за несколько вольные слова. Я не хотел вас смутить. Не смог удержаться, чтобы не сказать комплимент такой красивой девушке, как вы. Не обижайтесь на меня. Пожалуйста. Если вам неприятно, скажите.
Любовь Владимировна посмотрела на меня и улыбнулась.
— Я не обижаюсь на вас, Лев Давидович. Мне приятно ваше внимание. Просто я немного теряюсь. Я представляла вас другим.
— И каким же вы меня представлял?
— Не таким хорошим, Лев Давидович. Вы охватываете такой громадный круг вопросов, решаете столь громадное количество проблем, что я поневоле восхищаюсь вашим умом, организованностью, работоспособностью, энергией, эрудицией.
— Теперь вы меня смущаете, Любовь Владимировна. Я же не кадет… чтобы разглагольствовать и заговоры устраивать. Мне дело надо делать. Революцию защищать, о солдатах, крестьянах, рабочих, о хлебе думать, о том, где его брать. Продразверстка — вынужденная, временная мера, хлеб еще вырастить и собрать надо. Накормить же людей необходимо сейчас, как можно быстрее, сию минуту.
Кругом все сидят и умничают. Что кадеты, что эсеры. То заговор устроят, то убийство большевика видного или не очень. Между собой договориться не могут, но, тем не менее, нашли крайних. Большевики у них во всем виноваты. Мы же для них плохие — на немецкие деньги революцию устроили, «прогрессивную общественность» разогнали, с мужичьем сиволапым дружбу водим, не хотим воспринимать «общечеловеческие ценности», не даем осколкам Империи жить, как им заблагорассудиться. Только забыли, что про эти самые их «ценности» девяноста процентам населения этой страны ничего не известно. У этих людей другие ценности — земля и воля, хлеб и дети, хозяйство, мир. Другие вопросы их занимают. Я, например, занимаюсь как раз поиском путей решения этих вопросов. Вот и приходится работать, а не болтать как профессор ваш с его кадетами.
Я сделал небольшую паузу, чтобы выпить воды. Моя стенографистка сидела ни жива, ни мертва. Слушала очень внимательно, хотя немного побледнела, после того, как я сказал про заговор.
