отрицать, хоть и не помнил этого.
– Близорукость, так?
Я молча кивнул головой.
– Сколько диоптрий было?
Вот же пристал…
«Минус пять на правом глазу и минус четыре с половиной на левом», всплыло в памяти.
– Минус пять на правом и четыре с половиной на левом.
– А сейчас?
– Что – сейчас?
– Очки же разбились? Мне тебя без очков доставили. Как ты видишь без них? Не похоже, что ты близорук, глаза не щуришь.
– И правда, – я сделал вид, что страшно удивлён. – Только сейчас понял, спасибо вам. Всё вижу! Отчётливо, как будто в очках! Надо же… – я покрутил головой, похлопал глазами. – Вижу!
Проверка зрения показала, что близорукость тоже прошла, словно её и не было. Более того, зрение стало таким, к какому я привык в прежнем теле – исключительно острым.
– Зрение – двести процентов, – сообщил врач-офтальмолог, которого звали Вячеслав Олегович. – Если не все триста. Большая редкость в наше время, между прочим. Встречается у кочевых народов, диких племён, горцев… Людей, далёких от цивилизации, в общем.
– Очередные чудеса, – пробурчал Алиев, когда я, не напрягаясь, назвал буквы в последней строчке проверочной таблицы. Сначала глядя правым глазом, затем – левым. – Может такое быть? Хотя бы теоретически?
– Теоретически… – Вячеслав Олегович покачал головой. – Я сам проверял зрение у этого молодого человека пару месяцев назад. Помнишь? – он посмотрел на меня.
Я не помнил, но утвердительно кивнул головой.
– Близорукость. Причём прогрессирующая. Хоть и медленно, но всё же. А тут… Нет, наверное, история медицины знает подобные случаи, но мне они не известны.
– Не мальчик, а какой-то сплошной феномен, – сказал начальник госпиталя. – Пять суток назад был на волосок от смерти и – на тебе. Полностью здоров. Ещё и близорукость исчезла. Такое впечатление, что организм нашёл и пустил в ход какие-то внутренние скрытые резервы. Причём такие, о которых мы можем только мечтать. Про механизм запуска этих резервов я и вовсе молчу – тайна за семью печатями.
– Ну… случаи спонтанного излечения от тяжелейших болезней известны, – осторожно сказал Вячеслав Олегович. – А наш мозг – это действительно тайна за семью печатями, и на что он способен, особенно в критических ситуациях…
– Ну да, ну да. Слепые прозревают, безногие ходят, мёртвые воскресают.
– Как хотите, – поднял руки офтальмолог. – Вы начальник – вам видней.
– Удобная позиция!
– А главное – безопасная.
– На опыты не пойду, – прервал я пикировку эскулапов. – Сразу предупреждаю. И вообще, хватит издеваться над ребёнком. Мой растущий и здоровый организм требует еды. Немедленно!
– Вячеслав Олегович, – обратился к офтальмологу хирург, – у тебя нет случаем какого-нибудь вкусного бутерброда? Я, конечно, могу его в нашу столовую отвести, но…
В дверь решительно стукнули, после чего она распахнулась, и на пороге кабинета возник среднего роста подтянутый офицер в полевой форме и погонами подполковника на плечах.
– Серёжка, – сказал офицер севшим голосом. – Сынок… Живой!
Госпиталь мы покинули ровно через десять минут. Отец – а это был он – примчался на машине – служебном «газике» [2], положенном ему по занимаемой должности командира полка. Я узнал об этом из разговора между ним и Алиевым. Заодно услышал папино имя-отчество.
Пётр Алексеевич, так его звали.
Пётр Алексеевич Ермолов, подполковник, танкист.
Оказывается, пока меня обследовали, мама позвонила отцу на службу с телефона дежурной медсестры и сообщила, что сын встал на ноги. Отец тут же бросил всё и примчался.
Начальник госпиталя подполковник Алиев Ильдар Хамзатович отпустил меня домой под расписку родителей.
– Всё равно нарушаю, – сказал он. – Если моё начальство узнает… Впрочем, случай особый. На это и рассчитываю. Ну и на вашу порядочность, конечно. И режим! – он поднял вверх палец. – Никаких физических и умственных нагрузок.
– А как же школа? – спросил я.
– Освобождаю тебя от школы личной властью, – толстые губы подполковника изобразили улыбку. – На неделю. А там посмотрим. И чтобы завтра… хотя нет, завтра рано. Послезавтра, девятнадцатого февраля, в пятницу, был здесь, как штык. В девять утра.
– Зачем? Я хорошо себя…
– Чувствовать ты себя можешь, как угодно хорошо, – отрезал Алиев. – Главное, чтобы и я себя хорошо чувствовал. А для этого мне нужно точно знать, что с тобой всё в порядке. Осознал?
– Осознал, – кивнул я.
Улица, на которой мы жили, называлась Карла Маркса. Но это, как и многое другое, я узнал позже. А сейчас водитель – солдат-срочник с нашивками младшего сержанта, как мне показалось, буквально за две минуты доставил нас к дому. Отец тут же уехал, поцеловав маму и меня и сославшись на срочные дела по службе.
– Ну, пошли, – сказала мама. – Накормлю тебя и тоже на работу побегу. И так два дня за свой счёт брала, дел, небось, без меня накопилось выше крыши.
«Командирские» часы на моей левой руке (подарок отца на последний тринадцатый день рождения, как я помнил, не разбились, ура), показывали десять часов пятнадцать минут. Утро, понятно, весь день впереди. Интересно, где работает моя мама? Здешняя мама. И единственная, кстати, потому что свою настоящую маму, маму Кемрара Гели, я не помню. Как и папу. Они погибли при взрыве исследовательской лаборатории на спутнике Гарада – Сшиве, когда мне было два годика. Меня воспитывали родное государство и бабушки с дедушками, спасибо им.
Значит, планета Гарад, а её спутник – Сшива. В системе двойной звезды. Крайто – та, что ближе и Гройто – та, что дальше и меньше размером. А здесь – Земля и Луна, которые вращаются вокруг одной звезды по имени Солнце.
Задумавшись, я машинально проследовал за мамой в подъезд двухэтажного, выкрашенного в светло-песочный цвет, дома.
Три ступеньки, площадка, на которую выходят две двери. Мама открывает ту, что справа.
Вхожу за ней, быстро осматриваюсь. Ничего не узнаю, но при этом нужно делать вид, что мне всё здесь знакомо. Наверное, в каких-то крайних случаях, когда нет другого выхода, можно сослаться на частичную амнезию после серьёзной черепно-мозговой травмы, но точно не сейчас.
Справа – встроенная печь. Я узнаю её по чугунной дверце топки, поддувалу и задвижке наверху. Заодно вспоминаю, что топить её зимой – моя обязанность. И не только её. Вторая печь, которая отапливает ещё две комнаты, – слева, за стенкой. Ещё бы вспомнить, где брать топливо… Ага, вот и ведро с кусками блестящего на изломе чёрного угля. Антрацит, появляется слово. Здесь же, на тонком металлическом листе, прибитом к деревянному полу (чтобы выпавшие из печи угольки не устроили пожар), – ещё одно пустое жестяное ведро с железным совком, кочерга, два полена, и растопка из тонких щепочек.
Печное отопление, надо же. Заря цивилизации. Есть электричество, почему они топят дровами и углём?
