и есть. Документ выдан на имя крестьянина Игнатия Федорова Фомина, 27 лет, деревни Починок Грязовецкого уезда Вологодской губернии, православного, которому разрешено отправиться на работу в город Рыбинск Ярославской губернии. Приметы — два аршина с четвертью, волосы русые, нос курносый, на правой щеке родинка, размером с двухкопеечную монету.
Выписан документ волостным правлением в августе этого года. Недавно, значит, Фомин вступил на криминальный путь. Мог бы в Рыбинске работать, так понесло его в противоположную сторону чужих коней красть. Хреновый, стало быть, конокрад получился — точнее, вообще не получился, если сразу поймали и убили.
Паспорт Фомина положил в конверт, присовокупив к открытому по убийству делу, посетовав еще раз, что жители Борки (или Борока?), не спрятали труп где-нибудь в лесу. Никто ничего бы не знал, и не ведал. И на кой леший тело вытащили на середину деревни? Глядишь, господин судебный следователь спал бы себе спокойно, французский язык учил. Теперь трудись.
Еще раз перечитал рапорт, подписанный городовыми, поматерился и пошел ругаться с полицией.
Мой приятель — пристав Ухтомский, согласен, что судебного следователя нужно было сразу вызывать на место происшествия, по части задержания зачинщиков пожимал плечами.
— Иван Александрович, кого задерживать? — хмыкнул старый служака. — В Бороке двенадцать мужиков, все виновными себя признают. И что, всю деревню в каталажку сажать?
Я только покрутил головой, ткнув пальцем в рапорт:
— Вот что пишут Егорушкин и Смирнов — неизвестный конокрад ночью проник в конюшню, залаяла одна собака, у конюшни, отозвалась другая, потом все собаки залаяли. Прибежал хозяин, следом за ним остальные мужики. Били все вместе, чем попало. Антон Евлампиевич, — посмотрел я на пристава, — сколько в Бороке лошадей?
— Да кто его знает? — хмыкнул Ухтомский. Повернувшись к городовому, спросил. — Егорушкин, сколько коней?
Фрол Егорушкин, сдвинув фуражку, раздумчиво почесал затылок, потом сказал:
— Не то два, не то три. — Еще немного повспоминав, радостно выдал: — Нет, всего две лошади. Когда мы мертвеца вывозили, мужики спорили, кому везти — Федору Сизневу или Гавриле Парамонову? Остальные все безлошадные.
— Антон Евлампиевич, у нас имеются двое подозреваемых, — сказал я. — Владельцы лошадей — один Сизнев, второй Паромонов. Вот их и нужно было в участок доставлять.
— Так кто ж его знал-то? — смущенно ответил Егорушкин.
Я только вздохнул, и опять ткнул перстом в исписанную бумагу.
— Так сами пишете — злоумышленник проник в конюшню, хозяин выскочил… Чей хозяин-то выскочил?
— Хозяин лошади, — кивнул Егорушкин.
— Ежели в деревне всего две лошади, значит, и хозяев конюшен всего два. Тут и думать не надо — один из лошадных крестьян зачинщик. И вся наша задача выяснить — кто именно.
— Егорушкин, ты ступай, — выпроводил подчиненного пристав. Дождавшись, пока закроется дверь, проникновенно сказал: — Иван Александрович, ну не всем же быть таким умным, как вы. Если по существу разбирать, то к парням у вас претензий не должно быть. Свое дело сделали. Известие о трупе проверили, тело доставили, крестьян опросили. А дальше ваша работа. Мы, сам знаешь, всегда поможем.
— Претензий у меня, конечно же нет, — фыркнул я. Поинтересовался: — Пальчики загибать, сколько претензий? — продемонстрировал я ладонь, принявшись загибать пальцы. — Первый пальчик пошел — меня не вызвали, место преступления не осмотрено, да и неизвестно оно теперь. Конюшни бы посмотрели, кровь отыскали. Второй пальчик — зачинщиков преступления, хотя они известны городовым, сразу ко мне не доставили, теперь мужики станут думать — чего им врать? Если их вовремя допросить — они бы и раскололись, теперь сговорятся. Придумают линию поведения. Третий пальчик загнуть?
— Не надо, — нахмурился пристав. — Понимаю, что правы вы…
— И ладно, что понимаете, господин пристав, потому что не придумал, к чему бы еще придраться.
Ухтомский захохотал, покачал головой:
— Жук ты, ваше благородие. Ох, ну и жук! Довел старика до сердечных колик.
— Городовым своим взбучку дайте, но особо не увлекайтесь, — попросил я. — Нам еще с ними работать, а Егорушкин со Смирновым мне живые нужны. Василию Яковлевичу сами докладывайте.
Ухтомский обрадовался. Одно дело, если следователь выскажет претензии исправнику — мол, плохо полицейские поработали, другое, если сам пристав. Тут они разберутся по-семейному. Из-за Егорушкина малость обидно. Его же прочат в сменщики, а тот лопухнулся. Но не все сразу. Впредь умнее станет.
— Господину исправнику обо всем доложу, — пообещал пристав и деловито спросил: — Этих, Сизнева с Парамоновым в город везти?
— Пока не надо, — отмахнулся я. Какой смысл? Придется самому ехать в деревню. Там и допрошу. Вздохнул:
— Чувствую, поганое дело. Как говаривал мой коллега Литтенбрант — если виноваты все, значит, не виноват никто.
— Это точно, — согласился пристав. — А с Петром, то есть, с господином Литтенбрантом Петром Генриховичем, мы когда-то в конной страже вместе служили. И был у нас случай в селе Коротово, когда тамошние мужики конокрада не просто убили, а подкоренили.
— Подкоренили — это как? — не понял я.
— Да очень просто, — охотно пояснил пристав. — Если конокрада ловят, его не бьют, только связывают. Выбирают старое дерево, подкапывают его с одной стороны, ваги вставляют. Видели когда-нибудь, как старые пеньки выкорчевывают?
— Представляю, — кивнул я.
Мы с отцом как-то выкорчевывали на даче старый пенек, замучились. Зато на собственном опыте получили представление о подсечно-огневом земледелии.
— А здесь не пенек, а целое дерево, — продолжил пристав. — Но его до конца не корчуют, а так, чтобы только корни с одной стороны поднять. Корни подняты — под ними яма. Конокрада туда посадят, а дерево на место поставят.
— Сурово, — оценил я жестокий нрав жителей села Коротово.
— Это точно, — согласился пристав. — В наших краях так панов польских казнили, которые в Смутное время народ грабить приходили. Потом, кое-где, конокрадов подобным образом стали наказывать. Бывало, что злодей под корнями, несколько дней помирал. Стонал — на крик уже сил не было.
— И что с мужиками, из-за которых вы в Коротово ездили?
— А ничего, — хмыкнул пристав. — Собрали тамошних крестьян, заставили дерево снова подкоренить, а труп — он под корнями словно жеваный стал, велели по-человечески похоронить, на кладбище. Мужиков бы по старому времени перепороть, чтобы дня два сесть не могли, а мы им по зубам дали и отпустили. Судебный следователь — тогда Окружной
