шахи, чтобы не путаться, так их у меня много. Сам я называю себя Пётр Арабский, или просто — Араби.
Пока я произносил эти слова по-татарски, лица Ак-Кубека и окружающих менялись, но к чести сказать, они не упали передо мной на колени, а рассмеялись.
— Ты хочешь сказать, что ты — Араби, истребивший янычар и убивший султана Сулеймана?! — Давясь от смеха спросил Ак-Кубек.
— А что тебя в моих словах удивляет? — Спросил я на фарси.
Ак-Кубек поперхнулся.
— Но ты же урус?!
— А ты знаешь, ничтожный, что турецкий шах Мехмед Паша тоже бывший урус и бывший янычар?! — Спросил я громко, чтобы услышали подъезжающие всадники.
Ак-Кубек выхватил кинжал и уже почти ударил меня им, но его остановил насмешливый окрик.
— Ак-Кубек! Ты забыл кон?
Раздался щелчок и кончик кнута ударил мурзу по поднятой для удара, но задержавшейся руке, выбив кинжал.
— Совсем вы, мурзы, законы орды не чтите, — сказал я, сплёвывая под ноги Ак-Кубеку.
Наверное, это я сделал зря, потому что Ак-Кубек выхватил из-за короткого голенища сапога кривой короткий нож и ударил им меня в живот левой рукой.
Руки, связанные за спиной в локтях, оставляли свободными и торчащими в стороны кисти. Я успел отшагнуть правой ногой в сторону, чуть на ней присесть и развернуться, сделав циркуль левой ногой. Одновременно я умудрился кистью правой руки чуть отвести нацеленный в живот клинок.
Однако, кривой нож шёл снизу по диагонали и, коснувшись моей кисти, разрезал её, как кусок колбасы. Я повернул кисть, прокручивая нож и пытаясь захватить его запястье, но пальцы не сомкнулись.
Я продолжил вращение на правой ноге и выбросил назад левую ногу, круговым движением послав пятку в затылок мурзы.
«С голой пяткой против сабли», — мелькнула глупая мысль.
Но пятка была, действительно, голая и попала мурзе точно в мозжечок. Ак-Кубек шагнул вперёд, молча рухнул на колени и повалился лицом во взбитую многими копытами землю.
Окружающие нас ногаи отхлынули в стороны. Всадник надвинулся на меня.
— Ты не убил его, шахиншах? Жаль потерять такого опытного воина, как Ак-Кубек. Ты как здесь оказался?
Высокомерной манерой речи он напомнил мне Абдулу из фильма «Белое солнце пустыни».
— Я, — Шейх-Мамай, правитель ногайской орды. Ты позвал астраханского бия, но я решил прийти сам. Не правильно, когда с шахиншахом говорит низший.
— Я думал, что ты оставил орду на Саид Ахмета.
— Мы, братья, поделили Орду на три части. И правим по очереди. Сейчас моя…
Он рассмеялся.
— Меня заарканили, когда я удил рыбу, — рассмеялся я. — И я сам, как рыба плыл за лодкой.
— Ты смелый и весёлый, так про тебя писал Тахмасип.
Шейх-Мамай спрыгнул с лошади и, с почтением склонив голову, подошёл ко мне.
— Дозволь самолично разрезать путы, великий шейх Араби?
Я кивнул головой, но сердце моё провалилось ниже кобчика, когда он зашёл мне за спину с ножом. Коварству тюрков нет предела. Выпрямив спину и гордо подняв бороду, я ожидал взмаха его руки.
— Режь, — сказал я.
Шейх-Мамай хмыкнул и аккуратно перерезал кожаный ремешок, перетянувший мне вены на руках. Онемевшие руки обвисли.
— Перевяжите шахиншаха. И определитесь, что с Ак-Кубеком?
— Он будет жить, — сказал я, зная, что удар у меня не получился слишком сильным, и перелома основания черепа ногайский мурза избежал.
Со связанными за спиной руками я удар никогда не отрабатывал. А надо бы…
Я не стал просить проявить снисхождения к пленившим меня ногайцам и их шестерых казнили прямо у меня на глазах.
— Может ты сам, о великий? — Спросил Шейх-Мамай.
Я покачал головой.
— За что их казнить? Я бы сам снял кожу с предателей, и отдал бы их моим нукерам, а те приготовили бы из них хорошие отбивные. Натуральные отбивные… Мои нукеры обожают съедать моих пленников. Сам я человечины не ем, но чужие традиции чту.
Шейх-Мамай содрогнулся.
— Тахмасип рассказывал про твоих дикарей, которые добивали и съедали раненных. Я не приемлю, такую жестокость.
Я хмыкнул.
— Ну да… Содрать с живого кожу и завязать её на голове, а мясо посыпать солью и оставить пленного так умирать, как делают твои воины, это ты считаешь гуманным?
Я рассмеялся.
— Ислам запрещает есть себе подобных…
— Они не мусульмане и съедают только тех, кого взяли в плен. И самое для тебя будет удивительным, что они жаждут, чтобы их съел я, потому что я их пленил и отобрал их имя. Это честь для них. Они из очень далёкой страны.
— И что, ты их ешь?! — Спросил хан ногаев, с ужасом глядя на кусок жаренной баранины в моей левой руке.
— Нет. Я чту всевышнего и его заветы. Но я правитель той страны и должен чтить их законы.
— У тебя, великий, наверное, много земель? — Осторожно спросил хан.
— Много, Шейх-Мамай.
— Много земель, значит много людей. Ты бы мог сам захватить Московию…
— Могу и сам, но тогда ты сказал бы, что я жадный.
— А ты не жадный?
— Нет. У Тахмасипа я не только не забрал казну, но даже заплатил ему за русских рабов. Мы выкупили тех, кто захотел вернуться домой. И с ним мы договорились, что он не будет больше покупать русских рабов.
— Ты и нам предложишь отказаться от русских рабов? — Недовольно спросил хан.
— Предложу.
Хан дёрнул головой.
— И нам заплатишь?
— Заплачу. Русы могут продавать вам много еды и хороших вещей, а вы продаёте русов и опустошаете их земли. Когда вы продадите всех русов, что вы станете продавать? Вы, ногаи, не думаете о будущем ваших детей. Скоро Рим построит железные корабли, которые вы не сможете потопить из своих пушек. Я более чем уверен, что даже мои деревянные корабли ваши пушки не пробьют.
— Нам не нужны корабли. У нас есть наши кони.
— Ваши кони хороши и неприхотливы, но слабы и небыстры. Ты видел моих коней. А есть и другие, которые могут в одиночку тащить три арбы сразу.
Мамай удивлённо покачал головой.
— С вашими конями вы будете ждать прихода крестоносцев в ваши степи, потому что ни Московию, ни, тем более Польшу с Литвой без кораблей и пушек вам не удержать, если возьмёте, конечно. А если Московия объединится с Польшой, то не только не возьмёте, так ещё и своё отдадите.
— А ты, шахиншах, устоишь один? — Усмехнулся Мамай.
— Я уже не один. Со мной Османы, Персия, Индия, Аравия. Ты со мной.
Мамай помолчал и спросил:
— Ты уверен? Что я с тобой?
— Уверен.
— Почему?
— Потому, что я ничего у тебя не прошу, а даю много.
— И что ты нам
