сама и сказала — хочешь со мной жить, чтобы все, как у людей было, уходи от жены.
— А про то, что раз он раскольник, то прежний брак незаконен — вы ему рассказали?
— Зачем мне ему рассказывать? — пожала плечами женщина. — Паисий — он же не только красивым, но и умным мужиком был. Сам все знает, безо всяких подсказчиков. Еще он как-то батюшку бродячего слушал. Не помню, как этих батюшек называют, которые по деревням ходят, да в православную веру язычников и раскольников обращают.
Если из раскола уйти — надо ему крещение принимать, тогда все прежние грехи снимутся сами-собой. И с бабой своей старой он не по закону жил, а в блуде.
Самое главное я узнал. Варвара Кутейникова подтвердила, что Паисий и на самом деле хотел уйти не только из семьи, но и отказаться от старой веры. Можно бы заканчивать допрос, но мне было интересно узнать и еще кое-что, не относящееся к делу.
— Варвара, а как вы с Паисием свою дальнейшую жизнь представляли? — поинтересовался я.
— А что ее представлять? — удивленно посмотрела на меня женщина. — Жили бы с ним, какие тут представления? Приехал бы он в Череповец, крещение принял, обвенчались бы мы. Дом у меня свой, а у Паисия руки золотые. И лошадь у него есть. Землю да свой дом, что в деревне, он бы, понятное дело, бабе своей оставил да сыну, но лошадь бы забрал. Жил бы у меня, потом, глядишь, свой дом поставили. Стал бы по деревням ездить, масло да молоко скупать. Демьяну приказчики нужны, а народа нет. А думно — так мог бы на заработки наняться куда наняться — дрова возить, или хлеб. С лошадью ни в деревне, ни в городе не пропадешь. А Господь бы дал, так и детишек бы я ему нарожала. Видно же, что мужики крепкий, хоть и в годах. Так что уж теперь говорить… Из могилы Паисия не поднимешь.
Неожиданно Варвара зарыдала. Я уж, дернулся, было, чтобы дать женщине водички или платок (опять платок тратить!), но она отрыдалась так же резко, как и начала.
— Вы бы меня отпустили, а? — спросила Варвара. — Не обессудьте, господин следователь, но у меня лавка закрыта, идти надо, да масло солить.
— Масло солить? — удивился я. — А его разве солят?
— А как же. Пост нынче, но масло-то все равно сбивают, да нам везут. Что-то и полежит, а что-то и нет. Так я его либо солю, либо перетапливаю, чтобы не портилось.
Быстренько записав показания Варвары, протянул ей протокол.
— Прочитайте. Если нет замечаний — распишитесь.
— Так я грамоты-то не знаю, — сообщила Варвара. — Скажите где расписываются — я крест поставлю.
Неграмотная? А как она товар принимает, деньги считает? Ну, не мое это дело. Ткнув пальцем протокол, сказал:
— Вам ваши показания вслух зачитать? Не надо? Тогда, вот здесь крестик ставьте. Но предупреждаю — могут вас на суд вызвать.
— А судить-то за что? — испугалась Варвара Петровна. — Я ничего против закона не сделала. И мужа чужого не уводила. Не-а, не стану я крестик ставить.
Ну вот же, морока какая. Крестик она ставить не будет.
— За увод мужа не судят, — успокоил я женщину. — И вызовут вас как свидетеля. Скажете, как оно было. Мол, Паисий вас полюбил, и вы его тоже, решили пожениться. Скажете, и домой пойдете.
— Все так и скажу, но крестик ставить не стану, — уперлась женщина.
Ну, понеслось! Наорать, что ли? Кулаком по столу стукнуть — мол, ставь крестик, дура, а иначе тебя в тюрьме сгною. В каком-нибудь художественном фильме так бы и показали работу царского следователя с простой мещанкой.
Я вздохнул и сказал:
— Тогда придется вас пока задержать. Не бойтесь, в тюрьму не повезу. Посидите в коридорчике, подождете. Я двух свидетелей отыщу, зачитаю ваши показания вслух, они подпишут и подтвердят — дескать, записано в вашем присутствии, от подписи Варвара отказалась.
Услышав, что придется ждать, Варвара нервно ухватила ручку и нарисовала крест.
— Все.
— Если все, так и ступайте с богом, — выдохнул я, понимая, что с этим крестиком у меня закончено еще одно дело.
Как бы его писатели назвали? Дело о несчастной любви? Или — жертва веры?
Будет время — обязательно напишу роман о том, как старый раскольник полюбил молодую и прекрасную женщину, решил порвать с расколом, за что был убит своими односельчанами как вероотступник. И смерть ему какую-нибудь придумать — сожгли живем, или в землю живым закопали.
Но все-таки, почему Дарья убила своего мужа? За то, что тот решил оставить старую веру, или из ревности? Наверное, ответа на этот вопрос я не найду.
Отпустив вдову, решил, что бумаги приведу в порядок завтра, а еще лучше, растяну процесс денька на три-четыре — не горит, напротив, суд мне еще и спасибо скажет, если немножко помешкаю. У них и без меня дел хватает. Нынче отправлюсь к исправнику. Надо же узнать — не появилось ли что-то интересное в наше отсутствие? А самое главное — что там с похитителем крестьянских девок? Жив он, или крестьяне ему вендетту объявили и Фрол теперь боится нос высунуть?
Шучу, конечно. Сразу не убили, так теперь точно простят. Проставится Егорушкин тестю, угостит родственников и односельчан невесты, его и простят.
Василий Яковлевич был хмур, но чисто выбрит и сосредоточен. Пожав мне руку, сразу же распорядился о чае и поинтересовался:
— О Фроле, небось, полюбопытствовать пришел?
Чего это Абрютин ко мне на ты? А, точно… Мы же в дороге с ним на брудершафт выпили, прямо из горлышка. Бр-рр. Чтобы я еще раз водку из горлышка пил! И вообще о водке ни полслова в моем присутствии.
— Само-собой, — усмехнулся я. — Егорушкин, разумеется, сукин сын, но… — сделал я паузу, — но это наш сукин сын.
— Хорошо сказано, — с одобрением кивнул исправник.
— Услышал где-то, мне понравилось, — не стал я претендовать на авторство крылатого выражения[1]. — Шею Егорушкину намылить надо, но гнобить парня не стоит. Фрол-то что говорит? Чего бы ему по-человечески не посвататься?
— Так он девку выбрал просватанную, — ответил исправник. — У ее родителей, да родителей жениха все уже и сговорено — и о приданном, и о наделе. После Великого Поста свадьбу
