Феликс Разумовский - Время Смилодона

— Поехали!

А когда миновали Литейный, проскочили церковь и свернули на Загородный, сделался серьезен.

— Все, хорош, стоп, машина. Дальше я сам. — Вытащил из кармана всю оставшуюся наличность, с галантным полупоклоном облагодетельствовал Полину. — Это за отвертку, она того стоит. — Снял со вздохом свои командирские, с торжественной суровостью вручил Арутюняну: — Рубен Ашотович, на память, хотелось бы надеяться, не на вечную. Мне, если бог даст и все будет хорошо, они уже не понадобятся. Ну а если бог не даст и возникнут трудности, то единственная надежда у меня, ребята, на вас. — Он вытащил фонарик, проверил батарейку. — Вы уж не уезжайте сразу, подождите до половины четвертого. Вдруг мне понадобится хирургическая помощь. Ну все, пошел.

Он убрал фонарик, взял лопату и, гремя железом, вышел из машины. Путь его лежал к большому четырехэтажному дому, сразу видно, расселенному — со стороны улицы он был заколочен.

«Так, лево руля». Быстро сориентировавшись, он свернул за угол, прошмыгнул во двор и узрел картину, не радующую глаз: лебеда, разруха, колотый кирпич, драное тряпье, ржавые радиаторы. Фашист пролетел, цунами прокатилось, Мамай проскакал. Да нет, коммунисты похозяйничали… Дом напоминал агонизирующего, оставленного без присмотра больного, мрачные провалы его окон-глазниц смотрели с пугающей обреченностью.

«Интересно, сидит у него кто в печенках? — Буров посмотрел по сторонам, покачал лопату на руке и направился к висящей на петле двери некогда черного, а в советские времена самого что ни на есть парадного входа. — Так, похоже, сюда». Пока все было тихо, спокойно, ничто не вызывало тревоги — где-то жизнеутверждающе пищали крысы, изнутри тянуло гадостным, запущенно-сортирным смрадом. Се ля ви — кошки, бомжи и случайные, скорбные животами товарищи постарались.

«Ну никакой сознательности в народе». Буров, задержав дыхание, вошел, прислушался и принялся подниматься по древней, густо загаженной лестнице. Вокруг, если бы не залежи дерьма, все было бы здорово: дубовые перила, лепнина на потолке, рельефные, подобранные с изяществом и вкусом цветные изразцы. Вился с плитки на плитку совершенно живой плющ, сквозь густые листья синел заброшенный пруд, в таинственном полумраке расцветали золотые и белые лилии. Ну лепота!.. Только Бурову было не до гармонии красок, крадучись он шел наверх, вслушивался, всматривался, ловил малейшие движения воздуха. Внутри него словно тикали невидимые часы, точнейшие, куда там командирским: «Пятнадцать ноль одна… Пятнадцать ноль две… Пятнадцать ноль три…» А вот наконец и квартира сорок восемь — жуткая, в рванине дермантина дверь, гроздья кнопок, снабженные кривыми надписями, резиновый, затоптанный до дыр бесформенный коврик у порога. Плюс полное отсутствие каких-либо замков. Довершала антураж табличка с надписью: «Квартира высокой культуры». Все было тихо, как в гробу, изнутри не доносилось ни звука.

«Ну, мышеловка открывается». Буров без промедления просочился внутрь, двинулся по тихо стонущему полу коридора. Луч фонарика выхватывал из темноты розы на обоях, мусор на полу, скорбную заброшенность покинутого жилья. Пока все было тихо — ни кошек, ни бомжей, ни мародеров-чердачников.[294] Да, что-то уж больно подозрительно тихо. Когда все очень хорошо, на самом деле будет плохо.

Так-с, а вот и она, шестая дверь. Ничем не примечательная, белая, с аляповатой ручкой в виде рыкающего льва. Хм, незапертая… «Ну, Совдепия, прощай». Буров почему-то вздохнул, решительно распахнул дверь и неожиданно замер, сразу не поверил глазам — луч фонарика уперся в стену. В грамотно уложенные силикатные кирпичи, за которыми уже, видимо, открылась путь-дорожка во Францию.

«Ну, суки, такую мать!» — мигом все понял Буров, но ретироваться не стал, не удержался, дал волю ярости — отступил на шаг, расслабился и на выдохе с чудовищной силой приласкал преграду ногой. С полной концентрацией, проникающим боковым. Такими ударами калечат, убивают, разрывают внутренние органы, дробят берцовые кости, ломают ребра и позвонки. Только фигушки, ноль эмоций, ничего не изменилось в природе. Стена стояла нерушимо, результат был нулевой. Хотя это как посмотреть. Где-то совсем рядом открылась дверь, грузно метнулось тело, и темноту прорезал луч фонарика.

— А ну стоять! К стене! Лицом!

Буров не послушался, махнул рукой, и лучик, описав кривую, опустился на пол. Пущенные веером гвоздики-двухсотки угодили, видимо, точно в цель. Тут же закричали, затопали ногами, и со стороны подъезда пожаловали трое — не с простыми электрическими фонариками в руках, похоже, с морскими прожекторами. Буров сразу плотно взялся за гвоздодер, загасил прожектор и его хозяина и, не желая более блуждать впотьмах, подался на свет — в ближайшую комнату. Там его ждали. Двое плечистых, опять-таки во всем черном. С ножичками. Причем ножичками не простыми — замысловатой формы, живо напомнившими Бурову де Гарда, форма их один в один соответствовала «Когтю дьявола».[295] Вот она, блин, связь времен, вот, такую мать, весело так уж весело. Впрочем, куда там было клинкам, пусть даже волшебной формы, до лопаты — свистнуло, чмокнуло, хрустнуло, и наступила тишина. Вернее, куда там было супостатам до Бурова — одному он с легкостью распорол живот, другому без особого труда сделал ямочку на подбородке. Нестерпимо пикантную, глубиною в пару дюймов. Потом он запер дверь, огляделся и, сориентировавшись в реалиях, вскочил на подоконник. Миг — и с треском распахнулись рамы, брызнули со звоном стекла, полетели грязь, вата, щепки, засохшие мухи. А Буров бросил следом лопату, примерился, вздохнул и на пределе сил, прыжком махнул на росшее неподалеку дерево. Эх ты, липа вековая, раскудрявый клен густой…

Долетел благополучно, пообнимался со стволом и, обдирая листья, принялся спускаться. С максимальной скоростью, недобрым сердцем и смутными предчувствиями: из подъезда с криками появились четверо и явно не для беседы по душам. А заступница лопатка, наилюбимейший инструмент, там, на грунте, на нулевой отметке, в зарослях бурьяна и лебеды. И как же без нее-то, без родимой? Как, как — да очень просто. Мягко рухнул с дуба Буров в сорняки, вытащил трехгранный напильник да и мастерски, с полдюжины шагов, засадил его супостату в горло. Второй нападающий познакомился с топором и сразу, и надолго, превратился в потерпевшего, а Буров с диким криком разорвал дистанцию и в длинном кувырке метнулся к лопате. Вот она, вот она, подруга с черенком, ждет с нетерпением его, Васю Бурова. Ну теперь держитесь, гады. Будет вам приятное общение на гормональном уровне. Только не очень-то. Гады хоть и остались на пару, но держались чинно, с достоинством — не в пример своим павшим коллегам. Причем ножи были у них не понарошные, липовые, а самые что ни на есть волшебные и настоящие, магические «Когти дьявола». Те самые, режущие все подряд с легкостью клинка, проникающего в масло.[296] Еще как режущие-то — вжик-вжик, и лопата в руках у Бурова сделалась короче на полштыка, а сам он, вовремя не увернувшись, получил подарочек в плечо — в левое, недавно залеченное. Хорошо еще, что касательно, не глубоко, без задевания костей. Однако все одно — кровь, боль, травмированная конечность, и как следствие — дурные перспективы. А супостаты все не унимались, перли, гады, как на буфет, и по всему — хотели видеть Бурова в гробу и в белых тапках. Правда, у одного из них было нехорошо со зрением, другой же явственно хромал, но тем не менее размахивали они «Когтями дьявола» с экспрессией, помноженной на энтузиазм. Хрен дотянешься даже и лопатой. В общем, пришлось Бурову браться за топор. Не индеец, казак, но метнул топор не хуже томагавка, так что одноглазый супостат сразу сделался на редкость умиротворенным. Второй, одноногий, оскалился, рванулся, пошел было ва-банк, но тут же встретился с лопатой — хоть несколько и укороченной, но рубящей по живому преотлично. Свистнула сталь, чмокнула плоть, и словно в дурном кино рука супостата, сжимающая нож, мягко упала на землю. Следом рухнул и сам супостат — грузно, с расколотым черепом. По идее, конечно, нужно было не спешить и пообщаться с ним приватно, по душам — кто, где, когда, откуда, сколько и зачем. Однако Буров торопился, внутренний хронометр давил ему на психику: «Пятнадцать двадцать три… Пятнадцать двадцать четыре… Пятнадцать двадцать…» Не дай бог Полина подведет — тогда быть беде. Ни денег, ни жилья, ни перспектив, только резаная рана, покоцанная лопата да вражеская конечность, отхваченная по локоть. Хорошенькое сочетаньице, внушающее оптимизм!