поле сражения, пусть эти деньги пойдут в приданое Аграфене Юрьевне. Она вольна истратить их, как пожелает. Остаюсь искренне ваш Платон Руцкий».
Графиня положила письмо на стол.
– Зачем он так? – всхлипнула Груша. – Не нужны мне его деньги!
– Ты, что ничего не поняла? – развела руками Хренина. – Он тебя своей душеприказчицей назначил. А кому такое поручают? Самому близкому человеку. Заметь, тебе, а не Орловой!
– Лучше бы написал! – вздохнула Груша.
– Вот! – графиня взяла со стола сложенный и запечатанный сургучной печатью листок. – Внутри пакета был. Написано: «Графине Хрениной Аграфене Юрьевне лично в руки». Держи! – она протянула письмо дочери.
Груша, вскочив, едва не вырвала его из рук матери. Сломав печать, развернула лист и впилась взглядом в текст. Некоторое время стояла так, не отрываясь от послания, затем опустила руку с письмом и улыбнулась.
– Что там? – с любопытством спросила Хренина.
– Стихи, – сказала Груша. – Только стихи.
– Я думала: объяснение в любви, – хмыкнула мать.
– Можно сказать и так.
– Дай! – графиня протянула руку.
– Лучше сама прочту, – не согласилась дочь и, поднеся письмо к глазам, стала читать звучным голосом:
Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера… [60]
– М-да, – сказала графиня после того, как дочь смолкла. – Почище всякого объяснения будет, хотя мог бы и прямо написать.
– Он стеснительный, – сказала Груша.
– Платон? – Хренина рассмеялась. – Да второго такого наглеца поискать! Хотя человек порядочный, этого не отнять. Попал в случай, но нас не забыл.
– Думаешь, у него было… с Орловой? – спросила Груша и покраснела.
– Бог весть, – ответила графиня. – Может, и было, а, может, всего лишь сплетни. Орлова, будь у них связь, непременно захотела бы оставить его в Петербурге. Сделать это ей по силам – фрейлина государыни как-никак. Но Платон едет в действующую армию.
– Боюсь я за него, – вздохнула Груша.
– Не пропадет! – утешила ее мать. – Под Бородино уцелел, а там тысячи головы сложили. Государем обласкан. Шельмец, как есть шельмец! – она покрутила головой.
– Зачем ты так, мама́! – обиделась дочь. – Он хороший.
– Только себе на уме, – пробурчала Хренина. – Даже объясниться с тобой, как то следует приличному человеку, не захотел. Стишки прислал, а их можно по-разному трактовать. Лазейку для себя оставил. Хитер, проныра! Не удивлюсь, если к окончанию войны не только в полковники, но и в генералы выйдет. С него станется.
– Разве это плохо? – спросила дочь.
«Будешь ли ты ему нужна, коли взлетит высоко»? – хотела сказать Хренина, но промолчала. Лицо Груши светилось счастьем, и она не захотела ее огорчать.
* * *
В этой реальности Москва тоже сгорела. Откуда знаю? Так вижу. Груды обугленных бревен на местах бывших домов, закопченные печи с торчащими к небу трубами, почерневшие от огня деревья. Среди пепелищ, словно зубы во рту бомжа, высятся уцелевшие каменные здания – черные от дыма. Многие – без крыш, с пустыми глазницами окон. Выгорели изнутри. Ветер разносит пепел и запах гари.
Как я оказался в Москве? В плен попал! Заблудились мы с Пахомом. Говорили мне на постоялом дворе не спешить и дождаться попутного обоза – нет же, в заднице засвербело. Собирались мы объехать Москву с запада, но свернули не на ту дорогу, где и наткнулись на французский разъезд. С десяток всадников в темно-зеленых мундирах и касках с хвостами из конских хвостов вылетели из придорожного перелеска и мигом окружили нас с денщиком, наставив пистолеты. Сопротивляться было поздно и глупо. Я вздохнул и поднял руки. Стрелять в нас не стали. Затем всадники раздались, и в образовавшийся проем въехал офицер на мышастом жеребце.
– Вашу шпагу, мсье! – потребовал, протянув руку.
Я без звука отдал ему железный дрын.
– Французская, – сказал он, разглядев оружие. – Откуда она у вас?
– Подарок, – не стал скрывать я.
– Другое оружие! – потребовал он, сунув шпагу одному из всадников.
– Пистолеты в кобурах, – указал я.
Офицер дал знак, и ближний ко мне драгун, а это были они, забрал пистолеты. К слову, обычные офицерские. Купил в Петербурге вместо пожертвованных «шкатулок».
– Теперь он! – офицер указал на Пахома.
– У него нет оружия, – поспешил я. – Это мой денщик.
Драгуны все же проверили. Пахом, не сопротивляясь, дал обыскать себя и вьюки.
– Куда следуете, мсье? – спросил офицер, когда обыск завершился.
– К Кутузову, – не стал скрывать я.
– Вы знаете, где русская армия? – оживился француз.
– Увы, мсье! – развел я руками. – Знал бы – не попал бы к вам. Заблудился.
– Поедете со мной, – сказал француз. – А вот ваш денщик останется здесь. Не нужен.
Он кивнул одному из драгун, тот достал из седельной кобуры пистолет и взвел курок. Пахом, хоть и не знал французского, все понял. Лицо его посерело.
– Погодите, мсье! – поспешил я. – Зачем убивать человека, от которого нет вреда вашему императору? Он всего лишь денщик. Это не благородно.
– Вы бы отпустили его на моем месте? – огрызнулся француз, которому явно не понравились мои слова.
– Неподалеку от Бородино я отпустил целую роту вестфальских артиллеристов, взяв в плен только их командира.
– Гм! – он внимательно посмотрел на меня. – Я слышал о таком. Ваше имя?
– Платон Руцкий, капитан конных егерей.
– Вы можете это подтвердить? – подобрался он.
– У меня в сумке предписание Военного министерства на мое имя с приказом прибыть в действующую армию. Вы читаете по-русски?
– Нет, – покачал офицер головой. – Но найдутся те, которые прочтут. Что ж, если вы действительно Руцки́, как говорите, – он произнес мою фамилию с ударением на последнем слове, – я пощажу вашего денщика. При одном условии. Вы дадите слово офицера, что не попытаетесь бежать на пути к Москве.
– Обещаю, – кивнул я.
– Шарль! – офицер посмотрел на драгуна с пистолетом.
Тот кивнул и спрятал пистолет в седельную кобуру, перед этим сняв курок с боевого взвода.
– А вот лошадь вашего денщика мы заберем, – сказал офицер. – Она нам пригодится.
– Разрешите мне сказать ему несколько слов?
– Говорите! – кивнул француз. – Только быстро.
– Иди, Пахом! – сказал я. – Доберешься до наших, расскажи, что случилось.
– А вы, ваше благородие? – спросил он растерянно.
– Я выберусь. Иди, не медли. Не то передумают и застрелят.
Денщик вздохнул, повернулся и побрел прочь. Я проводил его взглядом.
– Едем, мсье! – поторопил меня француз.
И мы поехали. Французский офицер рысил рядом, с любопытством поглядывая на меня. Остальные драгуны заняли места спереди и сзади. Можно было попробовать сбежать. Под благовидным предлогом полезть в сумку – скажем, за тем же предписанием, достать карманный пистолет, который
