Вожди Наоя сказали Бурагану, что ночью он обязан будет выпустить кровь русского на землю, чтобы напитать ее соками гнева. Бураган сознавал справедливость этого требования, но когда мы с ним встретились вновь, то Бурагану вдруг сделалось жаль меня. Полагаю, внешний мой вид давал к тому все основания!
Смутно помню произошедшее, но одну вещь я видел так же ясно, как вижу сейчас собственную руку: некая пространная черная тень стояла за спиной Бурагана, и иногда она перемещалась вправо или влево, совершенно самостоятельно от колдуна, а порой можно было рассмотреть ее “лицо”, похожее на трагическую маску в греческом театре, с широко и криво раздвинутым ртом!
Отчего-то именно эта улыбка и представлялась мне наиболее опасной, и я все время останавливал на ней взгляд. Но потом я моргал, и все пропадало, и я начинал думать, что сплю или нахожусь во власти бреда.
Бураган повелевал своей тенью, и она подчинялась – как подчиняется человеку пес-волкодав, полудикое создание, помогающее охранять стада. Наверное, Вам доводилось видеть, с какой снисходительностью мощное животное соглашается выполнять распоряжения куда более слабого человека. “Командуй, командуй, – говорят в таком случае желтые звериные глаза, – погоди, если ты не угодишь мне и не дашь как следует покушать, я вцеплюсь тебе в горло, и поглядим, куда денется вся твоя самоуверенность!”
Бураган хотел, чтобы я установил координаты полка. В первые минуты мне думалось, что он желает с моей помощью совершить ночное нападение; но нет! Скоро я понял, чего он добивается – моего спасения! – и сделал, как он хотел. Мы поднялись и двинулись вперед.
Всякое мгновение я опасался погони со стороны моих недругов. Еще одно салонное заблуждение касательно “дикарей” весьма опасно – будто бы они дурно разбираются в технических новшествах. Напротив, они чрезвычайно быстро и ловко управляются с новейшими приборами, и Вы, как и я, наверняка тому были свидетелем.
Однако погони все не было, и скоро я понял, что послужило к тому причиной. Нас попросту никто не видел.
Черная тень послушно окутала наш глайдер, так что ни варучане, ни русские в полку не могли его разглядеть, покуда он не приземлился. До сих пор не существует иного объяснения тому обстоятельству, что на сканере нас не было видно. Пару раз дежурный, как он утверждает, замечал приближение глайдера, но затем точка исчезала с экрана. При составлении рапорта г-н полковник написал, что сканер был неисправен. Ему даже пришлось наложить взыскание на инженера Прянишникова, хотя тот был совершенно невиновен. Я пытался было вступиться, но получил свое: Вы же знаете, как г-н Комаров-Лович умеет порой вспылить!
– Вы же сами видели, господин полковник, то черное существо, которое… – начинал я в десятый раз.
Господин Комаров-Лович, положим, видел черное существо, но очень быстро выбросил увиденное из головы. Поэтому, опасно багровея, он кричал на меня “убийственным” голосом:
– По-вашему выходит, господин подпоручик, что полковник Комаров-Лович напивается по вечерам до чертиков в глазах? Так, по-вашему, выходит? И что я должен написать в рапорте в Петербург? Что огромное черное существо окутало своими дьявольскими крыльями глайдер, на котором раненого господина подпоручика доставил из варучанского плена черный шаман?
Я совершенно скисал от подобных формулировок, ибо Петербург – город болотный, стоит на костях, посреди призраков, и оттого ни в призраков, ни в кикимор, ни даже в опасность от болот совершенно не верит. Они, так сказать, естественная для него среда обитания.
– Напишите, что шаман… – вяло бормотал я.
– Шаман? – ярился Комаров-Лович. – Скажите еще, что лично разговаривали с чертом!
Тягостные эти собеседования прерывал обыкновенно доктор Щеткин. Привлеченный ревом господина полковника, Щеткин являлся с набором позвякивающих инструментов в чемоданчике и с порога объявлял:
– Пора ставить клистир! А вас, господин полковник, прошу удалиться!
И вынимал какой-нибудь железный предмет, навроде щипцов. Это оказывало на г-на полковника магическое воздействие, и он спешно ретировался. Как все герои, Комаров-Лович боится врачей.
Когда мне разрешили вставать с постели, я первым делом навестил господина Прянишникова и поспешил извиниться перед ним.
– Я готов выплатить вам из собственного жалованья сумму взыскания, – сказал я, в глубине души полагая, что поступаю благородно или, по крайней мере, справедливо. – Вы пострадали из-за меня, и пострадали совершенно напрасно. Я знаю, что сканер был исправен.
– Да-да, – перебил меня г-н Прянишников с насмешливой и неприязненной улыбкой, – как же, наслышаны. Черные чертики окружили ваш глайдер черными призрачными крылами, что сделало вас невидимым не только для людей, но и для приборов.
Вся моя симпатия к невинно пострадавшему инженеру тотчас испарилась, и я переспросил:
– Так вы полагаете, будто вся моя история – пустая выдумка?
– Я полагаю, – еще более неприятным голосом ответствовал г-н Прянишников, – что все это вам пригрезилось со страху, а может быть, от боли. Ведь вы, кажется, были ранены, когда плюхнулись посреди расположения вражеского и позволили “ватрушкам” захватить себя в плен!
Я поскорее ушел, чтобы не наговорить ему лишнего.
В клубе меня ожидал еще более неприятный прием. Большинство господ офицеров поглядывало на меня с сочувствием, как на душевнобольного, проще сказать, дурачка, двое или трое (не назову сейчас их имен) хохотали у меня за спиной и делали недоуменные лица, едва лишь я к ним поворачивался, а один, именно корнет Лимонов, приблизился с вопросом:
– Скажите, Мухин, это правда, что вы видели варучанского черта и даже осязали его?
Я ответил осторожно, что это чистая правда и что черт далеко не так красив, как воображается иным истерическим девицам, главная мечта коих – заставить (своей пылкой страстью) дьявола раскаяться.
– А, – сказал Лимонов.
Я уже понял, что его выбрали для того, чтобы он поднял меня на смех и завершил дело дуэлью, и приготовился отвечать в соответственном духе; но тут вмешался Алтынаев.
– А я скажу вам, господа, – проговорил он, – весьма опасно не верить в дьявола. И кто в него не верит, тот сильно погрешает, а главное – подвергается большой опасности. Что до меня, то я однажды видел его лицом к лицу.
Все притихли и замолчали, поскольку г-н Алтынаев считается образцом чести и рыцарского поведения. Так что он беспрепятственно продолжил свой рассказ.
– Это была женщина… – Он вздохнул. – Красивая молодая девушка, незамужняя. Она жила по соседству; ей было лет восемнадцать, может быть, девятнадцать, а мне – четырнадцать. Часто мы переглядывались, встречаясь на улице, и однажды она завлекла меня к себе в дом. Сперва она показывала какие-то шкатулки, черепаховые и перламутровые, – она собирала коллекцию, – а затем вдруг схватила меня и стала целовать. В первые мгновения я потерял голову и начал отвечать на ее поцелуи, но затем взгляд мой упал на образ Божьей Матери, висевший в углу, – не комнаты, а прихожей, которую было видно в приоткрытую дверь. И тут меня словно током пронзило: ведь я хотел сейчас предаться незаконной любви прямо на глазах у Богродицы! Я оттолкнул от себя девицу и попросил ее прийти в себя. И тут…
Алтынаев замолчал – и молчал почти с минуту, пока у всех мороз не пробежал по коже.
– И тут, – заключил он тихо, – она вдруг совершенно не своим, чужим, почти мужским голосом сказала: “Ненавижу тебя. Ты мне все испортил”. И затем упала без чувств.
Несколько времени все безмолвствовали под впечатлением рассказа, и особенно – того тона, которым Алтынаев произнес последнюю фразу. Было очевидно, что та давняя история глубоко потрясла его.
Затем корнет Лимонов, стараясь говорить небрежно, заметил:
– Фью, да ведь в этом нет ничего особенного – ваша несостоявшаяся возлюбленная пребывала в состоянии сильного возбуждения, что доказывается потерей сознания. Должно быть, она говорила в бреду.
– Должно быть, – спокойно откликнулся Алтынаев. – Но в том-то и дело, что в подобных вещах мы никогда не можем быть уверены и никогда не знаем наверняка.
Благодаря этому заступничеству, как я уже говорил, насмешки надо мной сделались редки и скоро вовсе прекратились, и спустя пару недель все уже считали, что я всего-навсего испытал сильное потрясение, попав в плен, а затем чудесно вырвавшись на волю благодаря моему бывшему слуге.
Бурагана заключили на гауптвахте и держали там все время, пока не завершились стычки наши с Наоем.
Сидя на гауптвахте, Бураган мой ожидал, пока его квалифицируют как вражеского лазутчика; г-н Комаров-Лович, впрочем, медлил с определением, поскольку вражеского лазутчика пришлось бы отправлять на Землю для дальнейшего расследования либо расстреливать на месте, а ни того, ни другого делать с Бураганом ему, очевидно, не хотелось.
