Но кто же в таком случае похитил мою любимую? Или это был ловкий розыгрыш? Я ничего не понимал. Славное озеро Тохувабоху шумело в моей голове.
— А где же тогда она, Лерчик? — спросил я.
— Откуда мне знать! Я думала, ты мне скажешь! Я же говорю, что в последний раз видела ее в прошлом году! А потом вы уехали вместе в Россию! Ладно, вспомнишь все со временем!
Я не знал, что и думать! В голове шумело Тохувабоху, поднимались волны.
— Так ее здесь нет? — спросил я.
Не мог же я, проделав столь сложный и опасный путь, убежать, не убедившись в том, что ее действительно здесь нет.
— Да нет же, нет! А нам надо торопиться! — прошептала женщина (я все еще не мог заставить себя думать о ней как об Аннет). — Мы заберем бумаги князя и улетим на твоем монгольфьере!
Она схватила меня за руку и увлекла вниз. Не знаю, почему, но я последовал за нею. Когда до выхода в холл перед покоями князя и домовой церковью остался один поворот, она остановилась и показала мне жестом, чтобы я обождал на месте, а сама прошла в покои князя.
— Лизхен, пошла отсюда! Мы сами разберемся! Ты свободна на сегодня! Ступай! Давай-давай, ступай себе! — послышался ее голос.
Я следил из-за колонны. Горничная отправилась вниз. Аннет выглянула в холл и поманила меня. Я вошел в спальню Афанасия Федоровича.
Господи, ну почему я попросту не убежал наверх и не улетел с Мэри-Энн?! Ведь я знал, что той, кого я люблю, как бы ее ни звали — Валери или все-таки Аннет, в Шлосс-Адлере не было. Нужно было бежать, спасаться, но вместо этого я пошел за женщиной, которую даже не помнил.
Она дергала за ручки ящичков бюро, но они были заперты.
— Дай сюда! — приказала она.
— Что? — спросил я.
Она взяла окровавленный кинжал, который я так и не выпустил из рук, взломала с его помощью ящички и по-очереди опустошила их, вываливая содержимое на пол. Действовала она так методично, словно всю жизнь только и занималась тем, что грабила кабинеты, предварительно зарезав насмерть их владельцев.
— Вот оно! — обрадовалась она, открыв последний ящичек.
Переворачивать его не пришлось. Она вытащила бумаги, и я увидел пакет. Это был конверт, который вручил мне вице-канцлер Безбородко, чтобы я передал его князю Дурову. «Открыть после моей смерти в Совете», — красовалась надпись на черной ленте, чуть-чуть потрепанной, словно подернутой временем.
Вдруг послышались торопливые шаги.
— Кто там? — крикнула она по-немецки.
— Это я, Лизхен, — раздалось в ответ. — Там приехали важные люди к его светлости. Мне велели позвать его.
— Стой, Лизхен, стой! — закричала… де Шоней (назовем ее так).
Мы ринулись вверх следом за горничной, но опоздали. Раздался душераздирающий крик. Это Лизхен узнала, как далеко зашла игра в маркиза де Сада.
— Вот принесла ж ее нелегкая! — воскликнула де Шоней.
С отвращением подумал я о том, что все-таки придется горничную оглушить. Но де Шоней опередила меня. Она взмахнула рукой, мелькнул кинжал, так и оставшийся у нее, я застыл от ужаса, полагая, что она зарежет ни в чем не повинную служанку. Но де Шоней нанесла ей удар рукояткой в подбородок, и несчастная горничная прокатилась кубарем мимо меня.
— Пошли! Быстрее! Где там твой монгольфьер?
Ей не пришлось меня уговаривать. Тем более что снизу послышались шаги и шумное, но размеренное дыхание.
— Ну, что ж вы так долго?! — крикнула Мэри-Энн, когда мы выбрались на крышу.
Мы бросились к гондоле. Но неожиданно раздался удар, и люк, оставшийся у нас за спиной, взвился в воздух, словно им выстрелили из мортиры. В следующее мгновение также со скоростью ядра на крышу вылетел велетень. Молниеносно настиг меня и де Шоней, без слов схватил нас в охапку, поднес к лестнице и столкнул вниз.
Теперь любопытные аэронавты могли через подзорную трубу наблюдать меня с девицей де Шоней в главном зале, где час назад с той же самою девицей князь Дуров в последний раз отужинал. Я предполагал, что именно так Мэри-Энн и поступила после того, как Марагур спустил меня и женщину по винтовой лестнице.
Помимо меня и де Шоней, в зале находились Мирович, Марагур, Лизхен, а также некусаный, неопухший, необожженный и вообще единственный, так до сих пор и никоим образом не пострадавший господин. Он едва сдерживал улыбку, радовался благополучному — для него — исходу дела. Да, еще в зале находились Свиньин, Прокудько и Тюленев — офицеры Марьинского полка, знакомые мне еще по моей службе. Я старался не встречаться с ними взглядами. Они, будучи в шоке от случившегося, уступили инициативу Василию Яковлевичу. Он допрашивал горничную. Перепуганная Лизхен билась в истерике и кричала, что мадемуазель Аннет де Шоней зарезала Афанасия Федоровича, играя в маркиза де Сада.
— Ничего себе! Разыгралась голубушка! — покачал головой Мирович и попросил Свиньина с Тюленевым увести служанку и успокоить ее.
— Ну, граф, и чего же ты добился?! — с ухмылкой спросил меня Василий Яковлевич, когда офицеры увели Лизхен.
Я представил себе, как он позабавится, если узнает, что Аннет хотя и де Шоней, но совсем не та де Шоней, ради которой я пустился во все тяжкие. Мирович и без того выглядел довольным. Он завладел злополучным конвертом, и даже смерть Афанасия Федоровича не могла омрачить его радости. Что ему Дуров, хоть бы и князь, когда судьба империи находилась в его руках.
— Это все ложь! Ложь! — кричала Аннет. — Я никого не убивала!
Некусаный и Прокудько с трудом сдерживали ее. Я сидел на стуле, меня никто не держал, полагали, что в присутствии велетеня я никакого фортеля не выкину.
— Это я убил князя Дурова, — признался я. — Мадемуазель де Шоней здесь ни при чем.
— Да, уж мы догадались, — кивнул Мирович и опять спросил. — Ну и зачем тебе нужно все это было, Дементьев? Чего ты добился в результате? Того, что отправишься на каторгу? Этого ты хотел?
Я опустил голову Мирович был прав. Уж не знаю, какими соображениями руководствовалась моя возлюбленная, но по ее вине я влип в отвратительную историю.
Клавдий Марагур громко вздохнул. Я взглянул на него, в его ответном взгляде я увидел сочувствие и даже сострадание. И в это мгновение мне открылся весь ужас моего положения. Я наконец-то осознал, что этажом выше лежит труп ни за что ни про что убитого мною человека, и казалось мне, что пожизненная каторга не искупит вины за содеянное. Как бы мне хотелось повернуть время вспять, будь у меня возможность. А будь у меня решимость, бросился бы о пол, чтобы разбить себе голову и убиться насмерть.
Снизу донесся шум. Вбежал лейтенант Тюленев и сообщил, что в Шлосс-Адлер прибыл граф Норд с супругой и многочисленной свитой. Через минуту в зал вошел Великий князь в сопровождении адъютанта барона Глебова-Пауловского, о котором ходило множество пересудов, одни считали его величайшим государственным мужем, другие — интриганом и проходимцем. Мирович просиял — если бы у него был хвост, он вилял бы им от счастья.
— Ваше высоче…
— Василий Яковлевич, друг вы мой! — перебил Мировича Великий князь. — Я же просил вас остаться в Кронштадте! Почему же вы ослушались?!
Лицо Александра Павловича выражало крайнюю досаду. Мирович преклонил колено и произнес:
— Виноват, ваше императорское величество…
— Высочество, Василий Яковлевич, не величество, а высочество, — воскликнул великий князь с раздражением.
— Виноват, ваше императорское высочество! — согласился Мирович. — Виноват! И готов понести любое наказание! Но поверьте, что не чрезмерная гордыня, а исключительно долг перед Россией и российской короной заставили меня ослушаться. Ваше императорское высочество, осмелюсь доложить вам: если бы мы опоздали хотя бы на минуту, все пропало бы! Господин Марагур успел схватить этих мерзавцев в тот момент, как они садились в корзину воздушного шара! Если бы он замешкался на секунду, они улетели бы с документами покойной императрицы. И все, все пропало бы!
— Господи! Да что, что пропало бы?! — рассердился великий князь. — И что это за документы, о которых вы говорите?!
— Россия пропала бы! — возразил Мирович и протянул его высочеству конверт, перевязанный черной лентой.
Цесаревич, не взглянув на бумаги, передал их Глебову-Пауловскому.
— Я уверен, что эти бумаги хранят настоящую волю государыни, ее подлинное завеща…
— Помолчите, Василий Яковлевич, — великий князь оборвал Мировича и застыл, подняв руку.
В голосе его высочества появились металлические нотки, глаза гневно сверкали, он готов был испепелить Мировича взглядом. Все замерли, воцарилась тишина, нарушаемая лишь всхлипами мадемуазель де Шоней. Время, казалось, остановилось. Наконец великий князь опустил руку и, обернувшись вполоборота к Глебову-Пауловскому, промолвил:
— Барон, вы знаете, что нужно сделать.
