радостью присоединятся к заговору. Возможно, это было и так, Елизавета ненавидела Наталью Лопухину, так что… Другое дело, что Ботта не успел даже словечком перекинуться с потенциальными союзниками, и это вывело их из-под удара. Суворов даже докладывать Елизавете об этом не стал, а сама она протоколы допросов не читала. Лесток же ждал, когда Ботта начнет развивать свою подрывную деятельность, и ничего не говорил никому о том, что стало ему известно о заговоре. Точнее, он поделился с Чернышевским своими планами, даже не подозревая, что граф – человек Фридриха. Лесток ждал, когда заговор начнет набирать обороты, чтобы вместе с Лопухиной обвинить Анну Бестужеву – жену брата вице-канцлера, которая была очень близка с Лопухиной. Большие подружки были эти две дамы, и при определённых обстоятельствах на каторгу пошли бы вместе, как пить дать. Именно этот сценарий и обыграли в том фильме про гардемаринов, который я когда-то в другом мире смотрел. Даже, если бы Лопухины отказались, и послали Ботта куда подальше, для Елизаветы это не имело значения, ей хватило бы самого факта причастности, слишком уж велика была ее неприязнь к Наталье Лопухиной. Но, не сложилось, потому что именно о разговоре с Лестоком Чернышевский поведал австрийцу в игровом доме Ваньки-Каина, из-за чего был подкуплен Бастиан и нанят Турок, чтобы уничтожить все следы этого разговора, помещенного в архив.
Вот такие пироги с котятами, как говорится. Что же касается Елизаветы, то она к этому заговору сразу же интерес потеряла, как только узнала, что никто больше не принимал в нем участие. Распорядилась лишь письмо посла к Фридриху перехватить, да Лесток впал в немилость из-за своего молчания. Ну и вместе с Лестоком отношение Елизаветы к французскому послу несколько охладело. И теперь мне нужно было тщательно следить за тем, как именно изменится внешняя политика после коронации, потому что, сдается мне, что сейчас изменились даже те исторические крохи, что я знал, и как-то предугадать события становится невозможно.
Ботта разместили под арестом в снятом им же специально на время коронации доме и с ним постоянно находилось двое гвардейцев, даже, когда он нужду справлял. Обслуживать себя он вынужден был самостоятельно, всякие контакты с внешним миром пресекались на корню. Так что оставалась крошечная надежда на то, что его подельник граф Чернышевский не знает о том, что посла разоблачили.
Вот только Тайная канцелярия все же еще только развивалась и некоторые вещи в ней происходили на уровне интуиции. К таким действам относилась филерская работа: следить как следует за подозреваемым люди Ушакова не умели, поэтому ничего странного не было в том, что они в один прекрасный момент потеряли Чернышевского. Ох, как же я позлорадствовал в тот вечер, когда узнал о том, что граф сумел уйти от слежки. А ведь именно в тот день предполагалось его брать, и я должен был принимать в аресте участие – мне обещал Суворов в обмен на обещание никуда не лезть и просто постоять в сторонке. По-моему, столько сарказма на голову Суворова не выливалось еще никогда. Василий Иванович лишь зубы стиснул, выслушивая мои насмешки, что-то говоря при этом, что он лично займется разработкой правил, именно для слежки, и жизнь положит, но доведет их до совершенства. Я лишь посоветовал ему поучиться у воров, которые что-то, а вести клиентов умели испокон веков. Уж не знаю, прислушался он к моим словам или нет, но после них, Суворов долго задумчиво смотрел на Турка, заставляя того нервничать.
Выяснять, что же на самом деле Суворов Турку предъявлял, было может и охота, вот только некогда, потому что для меня на следующий, после того, как люди Суворова потеряли Чернышевского, наступил самый настоящий ад. И не только для меня, но и для Румянцева и Татищевой. Потому что вернулся Лоуди! Вернулся он, причитая и заламывая руки, говоря миллион слов в минуту, потому что осталось слишком мало времени до предстоящего торжества, и слишком много работы. В итоге этот проклятый менуэт мне сниться начал, потому что утро сразу после завтрака начиналось с танцев и день заканчивался танцами, после которых я уже ничего не хотел, и просто падал в кровать, засыпая еще в полете, чтобы утром вставать под истошные вопли Лоуди, которому вторила Груша, решившая, что танцмейстер вместе с ней встречает весну.
Танцмейстер, слыша голос кошки, впадал в ярость, он прекрасно помнил, кто именно стал причиной его травмы. Его вопли о том, что мы ничего не успеваем и что государыня останется недовольной неуклюжестью племянника, сменялись истошными проклятьями. Груша воспринимала их как похвалу, и начинала орать еще громче. Поспать хоть еще одну дополнительную минутку в этом дурдоме становилось совершенно невозможно, поэтому приходилось вставать, чтобы они хотя бы заткнулись.
Ну и в довершение всего ко мне прислали какого-то портного, которому надлежало сшить мне нечто роскошное специально для церемонии. Как бы я не хотел начать вводить новую моду, основанную больше на минимализме и простоте, мне не удалось этого сделать, потому что я буду, мать вашу, подавать корону митрополиту Амвросию, и на меня будут смотреть сотни гостей. Я спорил недолго и предпринял тактическое отступление, потому что все-равно бы проиграл в этой воистину неравной битве. Вся моя немногочисленная свита носилась как заведенная и даже на тренировки с Криббе практически не оставалось времени, потому что очень многое в приготовлениях оставили как всегда на потом. Пару раз пришлось выехать для репетиции, а потом снова возвращаться к кружевам и менуэтам. Слава богу мне удалось отстоять возможность ходить без парика, благо, что в моду стали входить натуральные волосы, собранные у мужчин в хвост. Хоть в этом, можно сказать, повезло.
И вот, посреди этого хаоса, когда до коронации оставалось два дня, уже под вечер я внезапно понял, что остался один и никто меня никуда не тянет, не пытается одновременно что-то напялить, в процессе разучивания особо сложного па. Даже Криббе куда-то исчез, наверное, пытается в очередной раз воспитывать Румянцева, от которого сегодня в очередной раз пахнуло перегаром. Не то, чтобы я запрещал кому-то выпивать, но не каждый же день, в конце концов. В отношении Румянцева же у меня сложилось впечатление, что его нужно чем-то занять. Что вся его дурь происходит исключительно от безделья. Но пока думать про то, как именно развлечь его, мне не хотелось. Вернемся в Петербург, вот тогда я и придумаю, как лучше
