знаток, но вижу, что дом престарелых сгорает подчистую. Пожарные не дают огню расползтись, и только.
Сама Покровка в полукилометре от дома престарелых, но пока никакой реакции не видно и не слышно. Послать людей, попросить чаю? Три-четыре чайника?
Но тут подъехал «Запорожец». Подмога. И, молодцы, привезли пятилитровую термофлягу чаю. И кружки.
То, что нужно.
И мы стали поить стариков. Некоторые брали кружки сами, некоторые пили с наших рук, а некоторых пришлось поить из ложки.
Поили.
Показалась «Скорая», местная, каборановская. Фельдшер выскочила, стала смотреть стариков. Мы уже их осмотрели, но пусть. Но никто в её помощи не нуждается. А нуждаются в эвакуации. Куда вот только? Решают. Хорошо, что не зима, не минус тридцать.
Стали подходить жители Покровки. Некоторые помочь, иные — посмотреть.
Чем тут поможешь? Кто-то пирожки принес, блины, кто-то вареной картошки, сальца, простокваши.
Мы кормили стариков. Понемножку. Чтобы отвлечь и занять. И себя тоже занять. Да и худые они, старики. Альцгеймер, он такой.
Наконец, подъехали автобусы. Большие, «ЛАЗ», три штуки. Куда столько?
Или…
В каждом автобусе — по пять сопровождающих. С большими сумками на плече, а на сумках — Красный Крест. Гражданская оборона? Не знаю.
Мы повели стариков в автобус. Десять человек в один, семь в другой. Хотели было забрать одеяла, но те вцепились в них, как в спасательные круги. Ну, ладно.
— А остальные где? Нам сказали, пятьдесят человек, — спросила меня старшая.
— Здесь все. Все, кого вывели из огня.
Она только кивнула.
Два автобуса уехали, один остался. На всякий случай.
Пожарные машины по очереди отъезжали к реке, набирали воду и возвращались — заливать огонь.
Я собрал оставшиеся одеяла с земли, побросал в багажник.
— Поехали назад. Мы здесь лишние.
Вернулись, когда начало светать.
Меня нашел комендант лагеря, из военных пенсионеров.
— Послушайте, я понимаю, не время, но… Одеял было двадцать пять, а вы вернули восемь.
— Всё верно. Семнадцать мы отдали старикам. То есть пострадавшим. Осталось восемь.
— Я материально ответственный. Давайте составим акт, и…
— Не нужно составлять акт, — я оторвал ярлычок от уцелевшего одеяла. — Пять рублей семьдесят четыре копейки, правильно?
— Ну да, — сказал комендант.
— Умножаем на семнадцать, получаем… около ста рублей, верно?
— Девяносто семь рублей пятьдесят восемь копеек, — мгновенно ответил комендант. Заранее посчитал, или у него талант устного счёта?
— Одеяла можно купить без проблем? Такие же одеяла?
— Да, это не дефицит, — подтвердил комендант.
— Тогда лучше поступим так: вы купите новые одеяла, только и всего. Без бумажной волокиты. И вам, и мне будет удобнее, — и я достал из потайного кармашка четыре сиреневые купюры.
— Это годится, — сказал комендант. — Я должен вам два рубля сорок две копейки сдачи.
— Пустое. Какие счеты между советскими людьми.
Он спорить не стал. Пробормотал только «свечку поставлю».
Мы почистились, елико возможно. От огня были далеко, а сажа и в волосах, и на одежде, и везде.
И пахли мы… Как во сне.
Всё. Домой.
Лиса гнала быстро. Утро же. И в половине шестого мы были дома. В Сосновке.
Девочки пошли к себе. Мыться, переодеваться. А я в душ. Снова, снова и снова. Постричься, что ли, под Котовского?
Но после пятой помывки стало поприличнее. Я пах полынью, парижский дезодорант, горький и стойкий, обещал суточную свежесть. И оделся элегантно и с шиком, прямо хоть сейчас к английской королеве. Но не зовет пока английская королева Чижика из Сосновки. А как бы звучало: сэр Чижик!
Я поднялся в кабинет, поработал с бухгалтерией. Приход, расход… Есть идея.
И тут пришли девочки. Тоже мытые-перемытые, розовенькие, как поросята на новогодней открытке.
У них тоже появилась идея. Во многом совпадающая со мной. Во многом, но не во всем.
Пообсуждали. Поспорили немножко.
Зазвонил телефон. Это Андрей Николаевич по нашу душу едет. Понятно, ЧП случилось. Крупное ЧП. Хочет поспрашивать непосредственных свидетелей.
И мы стали ждать. За чаем.
— Я тогда хотела спросить, до пожара… — начала Надежда. — Ты в самом деле видел Маришку?
— Конечно.
— И ты с ней выступал?
— Нельзя сказать, что выступал. Репетировал, это было, — я снял с полки семейный альбом, раскрыл, нашел фотокарточку. — Вот, смотрите, это мы с Вереш на репетиции.
На фотографии я франт франтом, но явно подросток, сколько мне было? Шестнадцать. А Маришке двадцать три. Одета а ля Кармен, была такая задумка. Сначала она поет, а я за роялем, а потом встаю, и начинаем петь дуэтом.
— А ты почему никому не рассказывал тогда? В школе то есть?
— Зачем? Если бы номер удался, все бы увидели. А раз сорвалось, то и сорвалось, о чём рассказывать? Ну, и переживал немного. Даже много переживал.
— Ну и как она?
— Контральто. Приятное. Эстрадное, не оперное.
— Нет, вообще…
— Ну откуда я знаю? Мы только на репетиции виделись. В октябре.
— Ты ж говорил, Новогодний Огонек.
— Так его в октябре и начинают снимать, «Огонек». Но Лапин все изменил.
— А кто такой Лапин?
— Недреманное око и чуткое ухо. Блюститель идеологии, нравственности, высоких чистых чувств. Никакой пошлости, никакой развязности. Петь по стойке «смирно», и радовать публику опрятностью. Мужчинам — короткие волосы, вот как у меня. Женщинам платья не выше колен. И никаких декольте. Брюки категорически запрещены. Высмеивать империализм можно, шутить над святым — кощунство. «По военной, дядя Сэм, не ходи дороге: кто протянет руки к нам, тот протянет ноги». Говорят, он сам сочинил. Может, и сам.
— Не любишь ты Лапина.
— Не люблю, — согласился я. — Но ему и не нужно. Его не для любви назначили.
Подъехала «Волга».
— Папа, — посмотрела в окно Ольга.
Андрей Николаевич был спокоен. Снаружи. А внутри… Думаю, разгневан.
— Ну, рассказывайте, — сел он за
