Зачем же сажать тебя? Да и кому ещё ты расскажешь? За дурака ведь посчитают в лучшем случае. А если попадёшь к кому дурнее меня, то точно посадят. Прямо в землю. Я же у тебя только сказки твои слушаю. А ты мне помогаешь Родину защищать. Чтобы не было, как у тебя там: на бумаге целый механизированный корпус, а на деле войну проиграли и куча людей в плену… Как ты сказал, что за война?
— Вторая мировая… Тогда отца моего в партию пусть вернут, — твёрдо сказал Николай. — Вычистили ни за что, а он кровь за Родину проливал!
— Всё б вам, Закусиным, закусываться чуть что не по-вашему! — проворчал Петрович. — Думаешь, не ходили к бате твоему делегаты? Не просили восстановиться в партии?
Николай удивился:
— Он ни о чём таком не говорил.
— Потому что упёрся, как баран, — сердито буркнул Петрович. — Я, говорит, в такую партию в жизнь не вступлю, в которой партизан вычищают!.. И много такого наговорил, что не надо бы ему, и правда, в партию…
Уговор был такой, что как только свежий сон или Николай что вспомнит, сразу идёт к Петровичу. А если нет такой возможности, кладёт гаечный ключ на тринадцать на окошко сторожки, там уже Степан в чёрных нарукавниках сам свяжется.
Вот и сидели они теперь по вечерам втроём в сторожке: майор, Николай и молчаливый секретарь — тощий парень в очках с толстенными линзами и чёрных сатиновых нарукавниках. Николай рассказывал, Петрович выспрашивал детали, Степан скрупулёзно записывал.
— Там, в Офлаге, пленные с голоду с ума сходить стали, — говорил Николай. — Кто-то сбежать пытался, кто-то на забор с током кидался — всё одно смерть. Потом немцы на работу набирать стали. Кого брали, тот сытый приходил, говорил, кормят там, на работе-то… А как работать на врага? Они, значит, наших там убивают, а мы им тут помогать будем? — он тяжело вздохнул. — Так с ребятами и рассуждали в бараке. А жрать-то нечего. Баландой не наешься. Последний ремень сварили в чьей-то каске. И дядь Гриша тогда сказал: «Так, мужики! Не на немцев идём работать. На себя. Чтоб выжить. И чтобы с немцем воевать. Потому что полудохлые всё равно сделать ничего не сможем». Так и пошли мы работать. Организовали нас в рабочую команду номер семнадцать. Народ мы подобрали так, чтобы все свои, чтоб без предателей.
— Так, назови-ка предателей… — сразу заинтересовался Петрович. — Имена? Фамилии?
Николай не знал имён. Несколько фамилий — и то непонятно, настоящие ли, ведь меняли всё, чтобы, не дай бог, кто не выдал, не донёс. Поэтому описывал внешность, связи, повадки, акцент.
— Ладно. Тогда кто эти свои?
Своими были Фима Попов, молдаванин Лёша Гребенча, танкист Дима Токаренко. Оказалось, они тоже из тринадцатого механизированного корпуса. Корпус ушёл в небытие, а люди остались. И с Фимой и Лёшей Николай и шёл плечом к плечу с самого плена в Польше. Дядь Гриша Ловков с будённовскими усами вообще наш, оказался, невьянский.
В Офлаге Николай познакомился с худющим Колей Подьяковым, угрюмым старшим лейтенантом Пашей Ивановым из-под Бреста, интеллигентом-парашютистом Яшей Игнатовым, рыжебородым Толей Елькиным. Улыбчивый татарин Коля Кабанов попал к ним из Баторна: командиров немцы вычисляли по длинным волосам, а он был стриженый и назвался рядовым. Но кто-то выдал его и повезли Николая в Офлаг. Познакомился с рубахой-парнем Ваней Алексеевым и юмористом Кириллом Кондратенко с Украины.
Лётчики Головашин, Терехов и Воронцов, сначала держались сначала как-то обособленно. Вроде и немцы их повыше иных держали, каждого младшего лейтенанта за офицера считали. А потом-то ребята разговорились, рассказали, как их держали в лагере в Латвии, как били в лагере надзиратели из предателей в Польше — ни за что, просто за то, что русские.
Федя Головашин был с прищуренным маленько глазом: поранило, когда с самолётом упал под Ленинградом. Сашка Терехов скромняга был с отличной памятью, а серьёзный Афанасий Воронцов вообще пехотинец оказался с Балтфлота. Разношёрстная, в общем, публика.
В таком вот составе и работали они все вместе с января 1942 года в команде № 17 в Вайдене.
— Что делали? — допытывался Петрович. — Конкретно?
— Болота осушали, — сухо ответил Николай и закрыл глаза. — Там, в Баварии… Вайден — город маленький, с один наш район. Дома плотно наставлены один к одному, старый он очень. Там и казармы Вермахта были, и наши бараки. И когда на уборку улиц нас выгнали, жители стали нас мусором забрасывать. Потом камнями. Кричать что-то обидное. Как будто мы хотели в этом Вайдене оказаться — в рабских колодках и жестянке на шее. И когда камнем кому-то из наших в висок прилетело, мы в ответ начали… Охрана избила нас и на улицы больше не выпускала. Повезли на окраины, в лес… Болото там небольшое было. Нарядчик что-то покричал, а Лёша Гребенча нам всё перевёл. Лёша-то наш умный был, он четыре языка знал и нас немецкому учил, когда возможность была. И вот стали мы копать эти канавы в болоте, чтобы воду отвести пониже, в озеро. По колено, а то и по пояс, в грязи. И гнильём с торфом несёт будь здоров — дышать нечем. А штиблеты эти деревянные в иле болотном вечно застревали. И чуть завозишься — прилетает тебе дубинкой от надсмотрщика:
— Beeil dich, russisches faules Schwein!
Шевелись, мол, русская ленивая свинья. Так что к концу дня мы еле ноги переставляли. А наутро опять: похлёбка из воды и брюквы — и шагом марш на болота ровной колонной… Много народу после этих болот в лазарет отправили, надышались со слабым здоровьем там.
Николай замолчал. Скрипело в сторожке по бумаге Степаново перо. Петрович задумчиво барабанил по карману пальцами: видимо, искал папиросу.
— Что там ещё приметного в городе было?
— Мы когда по Вайдену колонной шли, — заговорил Николай, — я заприметил, что там посудных магазинов много. Фарфор в витринах, вазы хрустальные. Ещё подумал, откуда они всё это возят? Где делают?..
Он замолчал.
— Всё? — спросил Петрович.
Николай сказал:
— Как хорошо, что это всё только сон, да, Петрович? Не может быть в нашей советской стране, в нашей жизни такого кошмара, чтобы с людьми так, хуже, чем со зверьми…
— Колька, ты чё, с голодного краю? Одной порцией не наелся?
Николай будто очнулся. Он стоял с подносом в заводской столовой и брал ещё одну тарелку каши с маслом и чай. А рядом посмеивался автомеханик Катаев.
Николай отложил тарелку, убрал поднос. Слегка улыбнулся, чтобы поддержать шутку. И
