Константин Николаевич меня прямо предупреждал, что специальная комиссия при Госсовете непременно будет создана, и может быть не в следующем, так через год – кому-нибудь обязательно придет в голову попытаться разобраться с загадочной математической задачей на месте. Еще Великий князь обещал указать чрезмерно нервным господам, что, согласно тем же Семеновским "Характерным выводам", уровень благочиния в коренных губерниях значительно повысился. Или, если перевести с принятого теперь русско-арабского, иносказательного, на канцелярско-русский образца конца двадцатого века – отмечено резкое снижение социальной напряженности. У обманутых половинчатой реформой земледельцев появилась отдушина. Надежда, что ли.
Однако, хоть Эзоп меня с этим и торопился поздравить, в трудах центрального статистического комитета была и еще одна весть, вызывающая раздражение власть имущих. Статистики теперь, с чего-то, стали сравнивать результаты деятельности губернских администраций с эффективностью Томского присутствия. Выходило совсем не в пользу первых. Катков не упустил случая прокатиться "катком" прессы по показателям трудолюбия российских начальников, и порекомендовал "съездить к восточным инородцам, поучиться, как ныне принято вести дела". Министр МВД ответил на страницах "Санкт-Петербургских ведомостей" что-то резкое. Неугомонный москвич тоже не стал молчать. К счастью, все заслуги отнесли на счет цесаревича Николая. Мое имя вообще в газетах не упоминалось, но ведь все прекрасно понимали – кто именно виноват.
В общем, имел все основания думать, что пока Великий князь Николай будет пребывать наместником западной Сибири, лично мне ничего не грозит. Только и это не могло длиться вечно. Мне нужно было смириться и признать, что невероятной мощи административный ресурс, которым обладал, дело временное. Побуждающее к тому, чтоб еще более активно заняться реформами края.
Зная из газет о затянувшихся переговорах в Вене, и подозревая, что главной причиной назначения цесаревича Николая моим начальником кроется как раз за желанием поторговаться с европейскими политиками среднеазиатскими землями, я рассчитывал, по крайней мере, еще на год относительно спокойной жизни.
Тем неприятней было читать в послании Елены Павловны слабо завуалированные намеки на непраздность цесаревны Марии Федоровны. Потоку как, если "придворный ученый" права, то супруга моего начальника вскорости – сто процентов – засобирается в столицу. А немного погодя, и Никса за ней следом…
Великая княжна – голову даю на отсечение – наверняка была абсолютно точно осведомлена о физическом состоянии принцессы Дагмар. И все-таки писала мне что-то вроде: "Сашенька Куракина донесла отцу своему, церемониймейстеру Алексею Борисовичу, что, дескать, наша Минни одолеваема ныне расстройствами и кушать совсем не в силах. А от всего съеденного немедля son coeure. Мы все здесь молимся за здоровье нашей любимой девочки, однако же, и за то, чтоб эта ее хворь обратилась в нечто более значительное для Империи". Этакий элегантный намек на беременность, едрешкин корень. Елена Павловна просила меня присмотреть за "бедной девочкой", что, скорее всего, должно означать – "разузнай получше". А кого я мог спросить? Дагмар со всей свитой в тот же день, как стало известно о полном разгроме поляков под Тутальской, немедля вернулась в Гороховский особняк. И, быть может, мне это кажется, но Минни стала избегать моего общества. Хотя я ни единым намеком, ни словом, ни делом не дал ей понять, что могу себе позволить на что-то рассчитывать.
Вслед за покровительницей, меня стали сторониться и остальные фрейлины. Благо хоть Наденька Якобсон, с силу полуофициального статуса невесты, не воротила от меня нос. Но ведь и ее не спросишь прямо: а не понесла ли принцесса? Или того пуще: скажи ка, друг мой любезный, какой срок доктор определяет? Потому как очень бы не хотелось узнать, что то, до сих пор нежно лелеемое в самых закоулках памяти ночное происшествие, не более чем банальная случка с целью получения потомства. Прошу прощения за мой низкий слог, но быком-производителем даже для наследника Императорского престола быть не хотелось.
Но и окольными путями, намеками и наводящими вопросами от Нади ничего вызнать не получалось. Мадемаузель Якобсон готова была обсуждать со мной что угодно, только не личную жизнь Николая с Дагмар. В конце концов, мне пришла в голову мысль, что раз фрейлина не желает делиться новостями с почти чужим человеком, то почему бы ей не сделать это с официальным женихом? Тем более что близилась дата, когда ее отец, Иван Давидович Якобсон, должен был прибыть в Томск, и тогда все равно пришлось бы как-то обозначать свое отношение к супружеству. Так что однажды в октябре, я, испытывая неожиданное волнение, улучил момент когда остался с Надеждой наедине, и задал свой вопрос:
– Как вы знаете, Наденька, вскорости сюда приедет ваш батюшка. И я намерен просить у него вашей руки. Мне хотелось бы…
– Очень хорошо, – расцвело девушка, даже не дослушав речь, которую я сочинял весь предыдущий вечер. – После вы, Герман, быть может, все-таки откроетесь мне, и соблаговолите уточнить – какими именно капиталами теперь обладаете. Я, знаете ли, изнываю от любопытства с тех самых пор, как выяснила, что большую часть ваших дел охраняет этот Цербер, господин Мартинс… Ну же, сударь! Скажите хотя бы общую сумму!
Хороший вопрос! Жаль, что немного несвоевременный. Ибо мне раньше и в голову не приходило – сосчитать собственные деньги. Как-то все равно было. Сначала, их постоянно не хватало, приходилось ломать голову не о том сколько их вообще, а где бы взять. Потом, после скромной аферы с "заводскими" дорогами, и особенно – после удачной продажи изумрудов, свободных средств стало даже слишком много. Так, что я, занятый совсем другими заботами, совал их куда ни попадя. Лишь бы к пользе, только бы на благо общей цели.
Короче говоря, отговорился я. Сказал, что неприлично будет хвастаться, но и преуменьшать свои заслуги перед будущей женой – тоже не правильно. А потому, назначил ей через пару дней, так сказать, деловое свидание в кабинете Гинтара. Сам же отправился к старому слуге тем же вечером. Ну, чтоб предварительно подсчитать… Да и в действительности – не хотелось выкладывать все карты на стол. Должна же быть у мужчины небольшая заначка. В пару-тройку миллионов…
Седой прибалт болел. Врачи уверяли меня, что ничего серьезного, и хворь непременно пройдет когда "погоды установятся". Что это просто влияние сырой промозглой осени на престарелый организм. Еще что-то такое в этом роде – что еще обычно говорят, когда хотят скрыть полное неведение. А мне так казалось, что Гинтар попросту перегорел. Успокоился. Добился всего, к чему стремился всю жизнь. Богат, известен, уважаем. Из "эй, ты" всего за два с небольшим года превратился в "Гинтара Теодросовича". Годы службы в доме моего отца, конечно, сказывались еще. Ко мне он так и не перестал относиться, как к благодетелю и хозяину. Но я-то прекрасно понимал, что всего, что теперь у старого слуги было, он добился только собственным умом и энергией.
