Бог Марс вновь восседал на своем барабане. Бородка — пистолетом, верная шпага — в руке.
— Бистро! Бистро! Рядьи строить, не бродить а ли кошон, parbleu!
Я залюбовался. Не беспорядочной толпой, не ведающей, где лево, где право, а самим шевалье. Эх, нет тут панны Ружинской!
Увидев меня, славный дю Бартас с достоинством встал, повел плечами.
— Дорогой друг! Ваши указания выполнены! Все! То есть почти все…
На «почти» я вначале не обратил внимания. Хорошо и то, что реестровцы не побоялись вернуться. И что белые свитки не разбежались — тоже хорошо.
— Сюда все не вместились, я приказал остальным вилланам собираться у южного эскарпа. Ma foi! Там их тысячи четыре, не меньше!
…Из почти сотни тысяч, что пришли сюда по зову capitano Хмельницкого. Но все равно…
— Браво!
Пикардиец удовлетворенно огладил бородку.
— Vieux diable! Мне бы неделю, и я сделал бы их людьми! Однако же, дорогой де Гуаира, наш попик категорически отказался последовать за мной!
— Какого черта! — возмутился я. — Из-за его ослиного упрямства…
— Раненые, мой друг! Он не может их оставить. Черт, дьявол, Лютер, Кальвин! Как я мог забыть? Вывезли не всех, вчера вечером еще оставалось не меньше двух сотен только тяжелых!
Неужели фельдмаршал-лейтенант даже раненых бросит?
— Ноши! — гаркнул я. — Надо срочно достать ноши! Или сделать — из чего угодно!
Кажется, я перенапряг голос. Шевалье испуганно моргнул.
— Да-да, конечно, в таборе есть полотно, можно связать вместе пики… Я еще не успел рассказать о синьоре де ла Риверо. Наш грамотей тоже не желает…
Я лишь махнул рукой. Не желает? Так пусть катится к своему Лютеру!
* * *
Первый акт продолжался — неторопливо, нарочито скучно. Так и должно быть в мистерии. Зрителям надо привыкнуть, освоиться, окунуться в атмосферу надвигающейся беды. И когда им начнет казаться, что самое страшное так и не случится…
Крик — долгий, отчаянный — разорвал привычный монотонный шум. Крик, тишина, неуверенное молчание.
— Предали! Зрада! Предали!
Тишина раскололась, разлетелась звонким жутким эхом:
— Предали! Ушли! Бегите, братцы! Бегите!!! И начался акт второй.
* * *
— Шевалье! На вал, быстро!
Бледные лица часовых. Мушкеты дергаются в руках.
— Пан пулковник! Пан пулковник!..
Дю Бартас зарычал — и парни умолкли. Табор! Что в таборе?
В таборе — белым-бело.
Я даже не подозревал, что здесь столько народу. Огромная толпа в знакомых белых рубахах появилась словно из-под земли, набилась в узкие проходы между шатрами, затопила холм, где золотом горели высокие кресты.
— Измена! Ушли! Все ушли! На гати! На гати!
Людское море замерло на миг — и тут же волны ударили во все стороны. Ближайший шатер дрогнул, начал заваливаться набок.
— На гать! Утекай, братцы!
Кто-то упал, исчез под обутыми в лапти и постолы ногами. Кого-то отбросило в сторону, к подножию вала. Где-то вдалеке человеческим голосом закричала обезумевшая лошадь. А море плескалось, выходило из берегов, орало тысячеголосым хором:
— Утекай! У-те-кай!
Я заметил, как дернулась в крестном знамении рука дю Бартаса. Нечасто увидишь, но сейчас — самое время.
— Шевалье! Передайте своим, чтобы не двигались с места!
— Мои не двинутся. — Пикардиец с силой провел ладонью по лицу. — Merde! Что они делают? На одну переправу больше сотни за один раз не поместится. Вы представляете, что сейчас начнется? Ведь это же конец!
Он ошибался — это был всего лишь акт второй. Быстрый, короткий. Все площадки и «беседки» заполнены, заскрипели канаты, двигая пэджэнты…
…И прибавилось зрителей. Польский вал был заполнен народом, наиболее смелые уже подобрались к самому табору, кто-то начал карабкаться на насыпь.
Ударил мушкетный выстрел. Часовые редута были на посту. Но это только здесь, табор беззащитен! Зрители скоро поймут, они уже понимают, еще миг, и толпа любопытных превратится в стаю diablerie…
— Шевалье! Дайте мне сотню ваших мушкетеров! Надо добраться до раненых, уложить их на ноши…
— Вас затопчут, друг мой!
Я оглянулся, окинул взглядом обезумевшее белое море. Шатры исчезли, погасло сияние крестов. Остались люди — преданные люди, ничего не понимающие, не способные видеть, слышать, соображать.
Чернь… Какое отвратительное слово!
Снова выстрел! Еще, еще! Неужели?..
Я вновь оглянулся и понял, что второй акт позади. Они уже здесь — ландскнехты в темных латах, гусары со стальными крыльями за спиной, усатые здоровяки в ярких жупанах. Заполнили вал, деловито заряжают мушкеты, кто-то уже разворачивает брошенную часовыми гармату…
Diablerie выходят на сцену.
Акт третий.
* * *
Реестровцы — впереди, тремя рядами, парни в белом — посередине, на мою голову кто-то водружает тяжелую каску.
— Заряжай! Ряды ровняй! Пан Гуаира, то прошу ближе к хоругви!
Кажется, я тоже стал полковником!
А спереди грохочут выстрелы. Вначале редкие и неуверенные, они теперь звучат все чаще, вот ударил залп, глухо рявкнула мортира.
Diablerie все еще на валу. Они не спешат в табор, боятся засады, какой-то невероятной, невозможной хитрости. Им незачем торопиться, незачем рисковать. Каждая пуля, каждое ядро попадает в цель.
— С Богом, друг мой! Если вас не будет через полчаса… Дю Бартас хмурится, пистолет-бородка смотрит мне в грудь.
— Если меня не будет, шевалье, то вы будете пробиваться к переправе!
Сказал — и пожалел. Глаза бога Марса вспыхивают огнем.
— Parbleu! Гуаира! Извольте не пререкаться со старшим по званию!
О, Господи! И вправду!
— Oui, mon colonel!
Меня толкают вперед, к красно-синей хоругви, возле которой ощетинились мушкетами несколько мрачных усачей. Сзади ревет дю Бартас — на дикой смеси всех возможных наречий:
— Атансьо-о-он! Хлепцы! Тавай! Тавай! Марш-о-о-он! Пьесня!
Какой еще к черту-дьяволу «пьесня»? Но усачей ничем не удивишь. Резкий свист, и десятки голосов дружно рявкают:
Нам поможет Снятый Бог и Пречиста Мати
Ляха порубати!
Эх, пан чи пропал! Дважды не вмирати!
Вперед!
* * *
Мы успели вовремя. Как только наш таран, разгоняя перепуганную толпу, прорвался к лазарету, откуда-то сзади донесся дикий леденящий душу вопль, перекрывающий все, даже адский шум агонизирующего табора:
— Ля-я-я-я-хи-и-и!
Я понял. Diablerie уже здесь.
Акт третий. Кульминация.
Вскоре стало ясно, что мое присутствие совершенно излишне. Командовать не пришлось. Реестровцы привычно построились в три шеренги, готовясь к отпору. Ополченцы бросились к раненым, снимая с плеч самодельные ноши. Повезло — и нам, и этим несчастным. Отступая, Богун все же не забыл о лазарете. Забрали почти всех, но к нескольким десяткам оставленных за последние полчаса добавились те, кто попал под обстрел. А пушки продолжали греметь, и каждую минуту смельчаки, каким-то чудом не потерявшие голову в этом аду, укладывали на окровавленную траву все новых и новых.
