Потом до меня дошло: Хотен о моих экзерсисах со Светанкой не промолчал — поделился впечатлениями, чтобы не лопнуть. От собственных чувств. Она в тот вечер долго плакала на поварне. То ли — оттого, что волосы обрезали, то ли — оттого, что Чарджи её проигнорировал. То ли — от всего вообще. «Тяжёлая женская доля».
Похоже, что пересказ моих обещаний Хотеном, особенно в части сходства женского и мужского лиц при условии безбородости мужчины, придал моему требованию всеобщей бритости оттенок далеко идущего хитрого изощрённого плана. С оттенком какой-то запредельной развратности и извращённости. Чего-то такого, что они и подумать не могли. Слово «хитрость» здесь часто используется с эпитетом — «диавольская». Такой, знаете ли, устойчивый идеологический оборот. Виноват — фразеологический.
Вдруг обнаружилось, что они меня не понимают. Не на бытовом, обиходном, легко объяснимом и маловариантном уровне типа:
– А чегой-то он правой рукой в левой ноздре ковыряет?
– Дык… левая-то занятая. Он же дрючок в ей держит.
А на, скажем так, концептуальном, уровне. Когда они не могут ни понять причин моих решений, ни вероятных последствий. Возможных для каждого из них. Причём — неожиданных, даже — непредставимых. А рассказ Потани о предполагаемом излечении руки, чего никто из них не может не то чтобы предположить, а даже вообразить без чертовщины и колдовства… И писать левой рукой — чего и вовсе быть-то не может. Ну, всему ж миру ж известно! От лукавого это, от князя тьмы.
Ещё я слышал, как Ноготок рассказывал о предложенной мною казни методом вытаскивания кишок. И тут же, как наглядная иллюстрация моих «не общих умений», ползает по двору Кудряшок с рассечёнными, по оригинальному господскому рецепту, ступнями…
Страшноватенький мальчик Ваня. И — непонятный. Люди всегда боятся боли и смерти. И символов, об этом напоминающих. Кнут палача, вид ползущей змеи. В России, например, фуражка исправника. Но больше всего люди боятся непонятного. Поскольку генетический опыт подсказывает: от непонятного будут происходить и боль, и смерть.
Вот они и стараются держаться от меня, от непонятного — подальше. «Бережёного — бог бережёт» — наша, исконно-посконная.
Как-то не думал я, нервно хихикая на Черниговских болотах на тему «Русского поцелуя», вот о таких следствиях. Мне-то представлялось торжество научно-технического прогресса на основе очевидных потребностей участников взаимно-приятного процесса. Паровой котёл, водопровод, укрепление института семьи, здоровая психика детей… А получается такой… ужас с… с омерзением и чертовщиной.
Ну, так ты же этого хотел! Для тебя же «страх запредельный» — основной элемент и собственного выживания, и управления коллективом. «В условиях средневекового общества превалирующей формой эксплуатации трудящихся являлось внеэкономическое принуждение». Сколько раз в разных учебниках попадались похожие фразы. Так вот как выглядит «внеэкономическое принуждение»! Как Хотеновское блевание под кустом. Как яростная рубка Чимахаем деревьев. Деревьев, потому что поднять топор на меня он просто боится. Как затравленный взгляд Хохряковича, который замотан донельзя. Потому что по холодку они — косят, в жару — стогуют, а по ночам у него — Домна. И он боится присесть, потому что заснёт. Так и стоит, как конь в стойле, опершись то на косу, то на вилы.
И чего делать? — Радоваться. Потому что для меня здесь альтернативой «управления страхом души» является «управление страхом тела». Когда кусочки живого мяса с тёплой кровью разлетаются по всему двору из-под кнута Ноготка. После чего страх — есть, а вот кузнеца — уже нет.
Человек, требующий от окружающих напряжения сил для достижения непонятных целей, всегда вызывает резко негативные эмоции в основной массе людей. Но человек, ещё и разрушающий при этом табу, обычаи, правила… Страх, ненависть, негодование, возмущение, отвращение, презрение… Странно, что попаданцы об этом не пишут. Ведь их действия, прогресс вообще, не возможен без разрушения значительной части запретов. И, неизбежно, — моря всенародной ненависти на их головы. Даже «Янки» видит зависть Мерлина или неприязнь церковников, но почти не говорит об отвращении простого человека к попаданцу.
Ну и фиг с ними. С предками. С туземцами. Обидно, конечно. Но… я-то кручусь и подпрыгиваю здесь не по их желанию: «ах, как всё для нас станет хорошо», а по моему собственному: «так жить нельзя. И мы так жить не будем».
Я не зря загонял «в мыло» моих людей — мы успели. Когда слишком рано и как-то нехорошо стало темнеть, когда огромная черно-фиолетовая туча, прошиваемая ещё неслышимыми, но уже видимыми разрядами молний, начала быстро накатывать с северо-запада, мы были уже готовы. Ну, почти.
Последний, третий, охлупень ставили уже под порывами ветра.
Хорошо. Дышать можно. В глазах светлеет. Не белое липкое колышущееся марево, накачанное солнечным светом до боли в глазах, но, всё равно, мутное, туманное. Дальние ёлки вдруг перестали быть просто тёмно-зелёным фоном с неясными разводами. Видны чётко. Кажется — приглядись и каждую хвоинку увидишь. Не успеваю. Накатывает, накрывает, «кроет мглою». Хочется выпрямиться. Распрямиться, расправиться, растопыриться. Принять всем телом. Стать больше поверхностью. Свежо, ветер ударами толкает в лицо, в грудь. Воздух, после всей этой парилки — как вода колодезная в жару. Пьёшь и не напиться, ещё хочется.
«Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний…».
Я не буревестник, мне реять некогда. Но восторг, предвкушение чего-то… праздничного — как у той птички.
А гроза идёт, приближается. Вдали — медленно, ближе — всё быстрее. Подгребает под себя нижние слои, подворачивает, сминает их. И переваливается верхом через низ. Как танковая гусеница. Непрерывно, неостановимо. Накатывает. От края до края. Огромная, километров в 18 высотой, стена валится на тебя. Вся тёмная, почти чёрная. А по самому верху — белое. И там солнце сияет. Блеск — аж глаза режет, когда смотришь. И странный, какой-то неземной отсвет. На людях, на вещах. Будто и всё обычное, а оттенок другой. «Горний свет». Отсветы царства небесного.
Потом легли первые капли. Раз, два, и… ударило. Сразу — и ветром, и дождём. Как стена. Как обвал стены тебе на голову. Сдёрнул бандану, скинул рубаху. Чуть замер, чуть, пару вдохов, постоял, в себя приходя — и уже весь мокрый. Везде. И в сапогах уже хлюпает. Народ со двора сразу разбежался, а я стою, руки раскинул, лицо к небу поднял, рот раскрыл. Пью влагу небесную. Хорошо. Вода. Чистая, неземная. Ветер ещё толкается. Струи секут. Разве же это сеча? Сеча — это когда мечами или топорами. Или — кнутом. С отлетающими во все стороны кусками мяса… То — беда, несчастье.
