Кажется, царевич был прав. И что теперь?
– В Константино-Еленинскую его, – дал я указание ратникам. Щедро зачерпнув из ближайшего ларя жменю серебра, я высыпал его в подставленную ладонь стоящего ближе всего ко мне Дубца, пояснив: – Это палачам, чтоб мужика поили и кормили как на убой. А выпустят пусть, как только выздоровеет… – Я призадумался, вдруг он оклемается уже к завтрашнему дню, и добавил: – Но не ранее нашего с Федором Борисовичем отъезда.
Знать бы, что потом придется расплачиваться за свой сопливый гуманизм, я бы действовал куда жестче, но очень уж мне пришлось по душе самоотверженное радение за царское добро.
Может, он тоже вор, даже скорее всего, но зато отчаянно старается не подпускать к казенной кормушке других, а это уже кое-что.
С отправкой обоза семьи Годуновых под охраной моих гвардейцев особых проблем не было – там всем распоряжался Зомме. В Москве я оставил лишь две полусотни – себе и Федору, да в качестве телохранителей царевича две боевые пятерки спецназовцев, да столько же «бродячих», не пожелавших оставаться в Москве.
Едва получив известие об убытии «ратных холопов» Дмитрий тут же прислал грамотку о своем прибытии уже через три дня, так что следовало поторопиться с подготовкой к встрече, тем более один день выпадал вчистую – мне и Годуновым предстоял переезд.
Им из царских палат в Запасной дворец, а мне с Никитской в Кремль, в хату Малюты, которая, согласно дарственной, теперь принадлежала… князю Мак-Альпину.
А куда было деваться, коль я сам сказал об этом подарке Дмитрию.
Дело в том, что о выделении Запасного дворца под жилье семьи престолоблюстителя я завел речь еще в Серпухове. Мол, не пристало наследнику престола, занимающему как бы промежуточное положение между государем и боярами, жить как прочие.
– У него свои хоромы имеются, – отрезал Дмитрий. – Если б не было – дело иное.
– В том-то и дело, что их нет, – поправил я его, мгновенно сообразив, что придется делать «ход конем», и сообщил: – Он на днях подарил их… мне.
Дмитрий, опешив, настороженно уставился на меня, озадаченно поскреб в затылке, но ничего не ответил. Я его не торопил. Лишь перед самым отъездом, прикинув, как получше нажать, если что, невинно осведомился:
– Так мне что же, переезжать обратно?
– Ненадобно, – неохотно буркнул он. – Пущай забирают Запасной, мне он все одно ни к чему. – Но тут же, не удержавшись, съязвил: – Невелика плата за спасение-то – я б, доведись такое, чем поболе одарил.
Я сокрушенно развел руками, соглашаясь.
Потому и пришлось оформлять Федору дарственную на свой терем и прочие хозяйственные пристройки.
– Заниматься хоть допустишь? – с улыбкой спросил царевич.
Дело в том, что один из небольших флигельков я, согласовав с царевичем, переоборудовал в некое подобие спортивного зала. Снаряды установили самые немудреные, но для восстановления спортивной формы вполне.
Туда и приезжал после вечерни Федор, так сказать, на сон грядущий. Трое спецназовцев, тщательным образом мною проинструктированных, нещадно гоняли его по этим снарядам.
Точнее, гонял один. Второй занимался с Годуновым рукопашным боем, а третий – фехтованием. Полутора часов вполне хватало, чтоб с него ручьями лился пот, после чего он сразу же нырял в приготовленную баньку.
А уж когда я узнал про его ночные кошмары – жаль только, что поздновато, – то распорядился увеличить нагрузку вдвое, что в совокупности с настоями Марьи Петровны и впрямь немного помогло.
Нет, они по-прежнему приходили к царевичу, но были нечеткие, размытые, в туманной дымке и… не столь страшные. Правда, полностью ликвидировать их не получалось, но тут уж ничего не попишешь.
– И еще проверю, чтоб непременно приходил каждый вечер, – строго погрозил я ему пальцем и… отправился руководить собственным переездом.
Прикатив в последний раз на Никитскую перед тем, как переселиться на новое место, я неожиданно застал в трапезной… мать Аполлинарию, настоятельницу женского монастыря, расположенного буквально по соседству с моим теремом.
Вежливо поздоровавшись и поцеловав ей руку, я устремился наверх – не до монахинь мне нынче. Однако спустя пару минут ко мне заглянула моя ключница.
– Ты бы спустился ненадолго, – порекомендовала она. – У игуменьи, что заглянула к нам, просьба до тебя имеется.
– А ей что нужно? – удивился я.
– Ну как же. Монастырь-то боярин Никита Романович учинил. Опосля его смерти братья Захарьины-Юрьевы подсобляли деньгой, а ныне их нет, так впору хоть побираться. Сказывала, совсем худое житье настало.
Вот уж не чаял не гадал, да в спонсоры угодил.
Я хотел было отказать, но призадумался. Одно дело – мужской монастырь. Им нипочем бы не дал – сами пусть вкалывают, а молитвы читают во время работы.
Но тут женщины. Поди сыщи подходящую работенку. И впрямь надо помочь.
К тому ж кто ведает, как у меня сложится дальше. Жизнь выписывает такие коленца, что только держись. У меня самого, если что, укрыться в нем, разумеется, не получится, но хоть мою травницу примут…
– Ладно уж, помогу Христовым невестам, – кивнул я, – а то и впрямь от голода помрут.
Заглянув в сундук, содержимое которого к этому времени поубавилось где-то на четверть, я уставился на аккуратные рядки разноцветных кошелей – труд аккуратиста Дубца. В каждом из черных лежало пять рублей серебром, в зеленых – десять, в синих – двадцать, в желтых – пятьдесят.
Нет уж, давать так давать – и я извлек красный, самый тяжеленький, в котором сотня.
Странно, но мать Аполлинария явно не ожидала от меня такой щедрости – уж очень она удивилась. Интересно, а сколько же тогда здесь принято давать?
И еще одно озадачило. Пока игуменья меня благодарила, она ухитрилась сделать пару недвусмысленных намеков относительно дальнейшей судьбы освобождаемого мною подворья.
Согласно ее словам, получалось, будто ныне сестры во Христе живут в такой тесноте, что питаются чуть ли не сидя на коленях друг у друга. Утрирую, конечно, – она говорила про две очереди в трапезную, но, если собрать всех сразу, получилось бы именно так, как я и сказал.
Даже помолиться проблема – уж очень маленький храм, а тут у меня, можно сказать, благодать…
Вот тебе и раз! Сто рублей для нее огромная сумма, а получить в подарок подворье – нормально.
Пришлось пояснить, что терем этот приготовлен мною для передачи в качестве свадебного дара некоему человеку, который в Москве вовсе не имеет пристанища, только тогда и отвязалась.
Гитару я перевозил самолично, не доверив никаким телегам и бережно прижимая к груди. Правда, душу отвести почти не получалось. Только на сон грядущий и не чаще чем раз в три дня – все некогда. Вот доберусь до Костромы, а уж там…
