Проводив ювелира до самой двери пристальным взглядом – не иначе как опасался, что тот по дороге возьмет и сопрет какую-нибудь безделушку, Булгаков сурово заявил:
– Тута не на пять тысяч, а куда боле.
«Он мне еще указывать станет!» – возмутился я, но спорить не стал, миролюбиво посоветовав:
– А ты, вместо того чтоб охать да подвывать, лучше б достал нужные книги, где указано, какой и за сколько покупался. А то, не ровен час, и впрямь дешевле оценим. – И улыбнулся, заметив, как сразу засуетился дьяк, сноровисто метнувшийся за ними.
Вот балда, хоть и казначей.
Они-то мне требовались как раз для иного. Уверен я был, что не могли Иван Грозный, Федор Иоаннович и Борис Годунов покупать драгоценные камни за их подлинную стоимость. У нас ведь государство испокон веков всегда норовило надуть человека вне зависимости от того, какая власть, купив у него как можно дешевле, а продав как можно дороже.
К тому же я точно помнил цену именно этого камня. Знаком он мне.
Именно его, с двумя острыми гранями и закругленной широкой частью, показывал мне как-то по осени Борис Федорович, только что купивший рубин не помню у каких купцов, но что за восемьдесят рублей – железно.
Запомнилось, потому что, когда царь назвал цену, я сильно удивился – эдакий здоровяк и за столь ничтожную сумму.
Память меня не подвела – спустя минуту Булгаков назвал именно ее.
– Покупаем, – кивнул я и, открыв пустую шкатулку, лежащую на столе, положил в нее первую добычу.
За ними последовали алмазы, изумруды, еще один рубин, только поменьше, огромный синь-лал, как тут называют сапфир, который пошел вовсе за бесценок – всего сорок рублей…
– Покупаем, – всякий раз небрежно говорил я, едва дождавшись названной цифры.
В итоге в шкатулке скопилось порядка восьмидесяти камней на общую сумму в четыре тысячи девятьсот сорок рублей.
– А теперь, – торжествующе объявил я, – царевичу осталось забрать только кухонную утварь. – Пояснив остолбеневшему дьяку, решившему, что я ошалел на радостях и потому перепутал казнохранилище с поварской: – Ну всякую там посуду. – И недолго думая схватил и сунул десятнику в руки первое попавшееся мне на глаза массивное блюдо из литого золота, размерами больше похожее на поднос.
– То ж из злата! – возмутился Булгаков. – Не дам! Мне за оное опосля государь главу с плеч долой!
– Иван Семенович, – проникновенно обратился я к нему, – ты меня разочаровываешь все сильнее и сильнее. Ну какая глава с плеч, когда ты час назад читал про полученное на то дозволение Дмитрия Иоанновича? – И, не поленившись, развернул свиток, процитировав: – И не возбраняется забрати всю кухонную утварь, коя токмо глянется, вместях с блюдами, ендовами, братинами, чарами, горшками, сковородами, чугунками и прочим…
Представляю, как они с Бучинским покатывались, когда писали это. Ну что ж, пусть смеются и дальше, а мы тем временем станем кушать на золоте.
– Какая ж енто утварь?! – уперся дьяк, не желая смириться с очередным поражением. Да и сказано про железные сковороды да чугунки, кои на поварне, а тут все из злата, да из серебра, да в каменьях…
– А ты найди мне в его дозволении словцо «железные» или оговорку, что золотые брать воспрещается, – предложил я. – Все равно этому блюду, каким бы красивым оно ни было, место только на столе.
– Чарке оной цена два десятка тыщ, – простонал Булгаков.
Я с сомнением повертел в руках чарку. Ну красивая, ну гиацинтовая, ну с искусной резьбой и драгоценными камнями, но чтоб столько стоила?..
Это что, работа Фаберже? Так он еще не родился. Врет, наверное, дьяк. А впрочем, даже если на самом деле цена ей впятеро меньше, все равно оставлять нельзя – как пить дать, Дмитрий кому-нибудь ее подарит[81], а потому здесь ей не место.
Булгакову же в утешение я заметил:
– Какая ни есть, а все равно сосуд, из которого можно только пить во время трапезы, а больше ее никак не приспособить.
Но мои парни знали, что вещь особо ценная. Дело в том, что последние слова служили сигналом гвардейцам: предупрежденные мною заранее, они бережно несли такие вещи к пяти отдельно стоящим сундукам, которые я велел наполовину заполнить опилками, чтобы не повредить в дороге особо дорогие и хрупкие предметы.
А дьяк все никак не унимался.
– Коты к утвари касательства не имеют, – всхлипнул он, силясь вырвать из рук моих ратников здоровенную серебряную статую.
– Не коты, а барсы, – поправил я его, раздумывая: может, ее и правда оставить в хранилище?
Вообще-то тяжеленькая. Тут килограммов…
– Все одно не утварь, а статуй, – не сдавался Булгаков. – Ты еще шапку Казанскую[82] забери. Видал я в указе государевом про одежу, ну так и прибери все.
Ух ты, как разошелся. Пожалуй, придется оставить. Пусть утешится хоть этим.
Но… сегодня дьяку выпал неудачный денек, ибо подал голос Годунов.
– Шапку Казанскую мы оставим. Пусть сынок Иоанна Васильевича ее нашивает. А что до зверей оных… Ты, часом, не запамятовал, дьяк, что их поднес аглицкий посол моему батюшке, царю Борису Федоровичу? – сурово заметил он. Даже при не особо ярком факельном свете было заметно, как щеки престолоблюстителя заполыхали сердитым румянцем. – И столец сей тоже подарен батюшке персицким царем Аббасом. – Он ткнул пальцем в красивый трон явно восточной работы, с низкой спинкой и высоким сиденьем, обтянутым какой-то золотой тканью, сплошь украшенный драгоценными камнями, бирюзой и жемчугом, и грозно осведомился: – Али запамятовал?! Так с того времени и года не минуло. Я, к примеру, даже имечко посла помню, который подарок сей вручал. Лачином Беком он прозывался. Что, и далее своемудрие выказывать учнешь?!
Ого!
Кажется, парень завелся не на шутку. Не иначе как воспоминания прежних светлых лет так сильно разбередили его душу.
Пора выручать мужика-хранителя, который, в сущности, ни в чем не виноват, и я обратился к царевичу:
– Зрю, Федор Борисович, как ты осерчал. За свое упрямство он и впрямь кары достоин, но позволь отложить ее пока что. – И, повернувшись к опешившему от такого наезда Булгакову, сокрушенно заметил: – Все, Иван Семенович. Теперь тебе без казни не обойтись, а ежели еще вякнешь, то, считай, и живота лишился…
И сразу воцарилось молчание.
Оно и понятно. Забота о казне тоже имеет свои пределы, а вот инстинкт самосохранения меры не знает.
Через минуту в казнохранилище образовалась новая цепочка, и первый из сотников принялся сноровисто выдавать своим десятникам строго по тридцать золотых изделий – ровно по три каждому ратнику. Затем его сменил второй сотник, за ним третий, и пошло-поехало – я только успевал передавать.
