Навар получился изрядный.
Одни только блюда весили по несколько килограммов каждое, а помимо них хватало и прочего добра – тазы, рукомойники, кубки с тонкой, филигранной чеканкой на стенках, изящные ковши, братины, ендовы, чарки, солонки…
Чуть ли не каждое второе изделие из золота, каждое третье украшено драгоценными камнями.
Задачи подчистую выгрести все накопленное за века я перед собой не ставил – надо и совесть иметь. К тому же если Дмитрий и особо дорогие его сердцу гости не смогут покушать, черпая золотой ложкой из золотого блюда кашу и запивая ее из золотого кубка, государь может и обидеться.
Посему добрую половину посуды, как это ни печально, пришлось оставить.
Правда, на оставленной в казнохранилище «кухонной утвари» драгоценных камней практически не имелось, да и золотых изделий, не тронутых нами, тоже негусто – шиш ему, а то начнет раздавать добро славным лыцарям Речи Посполитой.
И ведь не скажешь ему, как князь Милославский управдому Бунше, что он, стервец и самозванец, казенное добро разбазаривает, так что мы уж заранее как-нибудь, дабы у него при всем желании даже возможности такой не имелось.
Перебьются ляхи и серебряными кубками – невелики птицы, хотя, честно признаться, мне и этих серебряных было жалко – вон какие красивые, аж сердце кровью обливается.
– А это что такое? – Я недоуменно поднял здоровенную статуэтку аршинной высоты. – Ого, золотая!
– То мой батюшка статуй повелел приготовить для храма Святая Святых[83], – хмуро пояснил Федор, легонько провел пальцем по соседней фигуре, очевидно какого-то из двенадцати апостолов Христа, и, вздохнув, решительно распорядился: – Их тоже с собою в Кострому возьмем. Там я и храм в память о батюшкиной задумке построю.
– Это с каких же пор статуй божьих апостолов кухонной утварью стала? – язвительно поинтересовался дьяк.
– С тех самых, как мы решили выехать в Кострому, – дал я невразумительный ответ и задумчиво погладил одну из статуэток по лысине.
Вообще-то их брать не стоило. Если что – придраться к нам делать нечего, поскольку изваяния и впрямь к посуде никаким боком.
– Может, оставим? – тихонько шепнул я Годунову.
– Мое повеление – мне и ответ держати, – насупился тот.
«Как бы не так, – подумал я. – Тут и к гадалке не ходи – отчета Дмитрий потребует совсем у другого человека. И за статуэтки, и за трон, и за кота, и… Хотя семь бед – один ответ. Раз память, так чего уж тут. Пусть будет и такая… утварь».
Живенько вынесли и апостолов. Правда, их почему-то оказалось четырнадцать, причем один с крылышками[84]. Поблизости от них обнаружились еще два вместительных и очень красивых серебряных ларца, густо усыпанных жемчугом и драгоценными камнями. Судя по размерам, нечто среднее между маленьким сундучком и большой шкатулкой.
– А это ковчеги-мощевики, кои изготовлены по повелению моего батюшки, – пояснил мне Федор. – Тут, – Годунов благоговейно перекрестился, прежде чем взять один из них в руки, – все чудотворные святые мощи. И чудотворца митрополита Алексея, и блаженного Василия…
«Хороший подарок для Дмитрия, – сразу прикинул я. – Просто отличный, учитывая, как они тут все носятся с этими частицами рук и ног святых».
Вот только царевичу этого не объяснишь. Или попробовать?
– Их мой батюшка вместе с патриархом Иовом приносил в Великую пятницу в соборную церковь Пресвятой Богородицы и пел там Великие часы, а после часов и вечерни снова возвращал в казну, – продолжал пояснение Федор.
Судя по благоговейному отношению царевича – вон как трепетно держит в руках, – повозиться с уговорами придется изрядно.
Ладно, попробуем… потом.
А следом за ними я без колебаний распорядился загрузить статуэтку Нептуна, пояснив дьяку, что негоже, дабы в казнохранилище православного государя находились изображения языческих эллинских богов, и… тут же заодно передал своим гвардейцам богиню Диану, сидящую на золотом олене.
– Чай, у нас тут не храм и не Успенский собор, – вякнул было Булгаков, намекая на место хранения церковных ценностей.
– Ошибаешься, – поправил я его. – Именно что храм, но только государственный, а не церковный, ибо без злата и серебра не выживет ни одна страна, а раз храм, то ни чужим богам, ни… их прислужникам делать тут нечего. – И забрал серебряную статуэтку грифона с золотой головой и алмазами на крыльях.
В прислужники чужих богов тут же угодили и павлин с россыпями разноцветных искр на пышном хвосте, и пеликан, вырывающий у себя сердце, и даже пряжка в виде большой птицы, которую я недолго думая нарек фениксом, с алмазами и рубинами.
В конце концов семь бед – один ответ. Авось выкручусь, если что.
– Итак, – громогласно подвел я итог, – взято у тебя ныне из казны, согласно повелению государя Дмитрия Иоанновича, золотых и серебряных монет на девяносто пять тысяч, а также различных драгоценных камней на четыре тысячи девятьсот тридцать рублей. Остальные семьдесят тебе, дьяк, ныне царевич жалует за верную беспорочную службу.
Меньшой-Булгаков в ответ горестно всхлипнул. Как я понимаю, наш с царевичем щедрый подарок радости у него почему-то не вызвал – даже обидно.
А чего это он на меня уставился? Еще хочет? Или…
– Ах да, – спохватился я. – Также мы заодно очистили государев храм от языческих богов и их прислужников, но ты за это не благодари, бесплатно потрудились, а еще взяли, но опять-таки согласно государеву указу, немного разных камней на изготовление украшений для царицы Марии Григорьевны, царевны Ксении Борисовны и невесты Гюльчатай царевича Федора Борисовича. Ну и кухонной утвари… тоже… немного…
– Немного, – вслед за мной умиленно повторил дьяк, и лицо его… расплылось в улыбке.
Я вгляделся повнимательнее. Нет, не ошибся – и правда улыбается.
– Вовсе немного, – еще проникновеннее произнес Булгаков. – Благодетели… – И дико захохотал, ухватившись за живот и тыча пальцем в остатки. – Не… мно… го… – выжимал он из себя в секундных перерывах между очередными приступами смеха.
Годунов уставился на меня. Глаза его округлились от испуга.
– Он ума лишился, – прошептал царевич и скорбно перекрестился.
– Нет, – поправил я его. – Обычный припадок. Сейчас мы его живо приведем в чувство. – Но, сделав шаг в сторону Булгакова, остановился в растерянности, поскольку дьяк резко оборвал смех и заговорщическим шепотом сообщил мне, продолжая улыбаться:
– То-то государь возрадуется, что вы его дочиста не обобрали. Ажно в пляс пойдет. – И… сам пустился плясать, если только эти нелепые телодвижения и дикие прыжки на месте можно назвать танцем.
